Что подарить мне себе на тридцатипятилетие?
Каков я в эти цветущие годы, когда в стране моей развал, разжопица, разъебица, разпиздыхуйняговнище?

Я всегда смотрел на политику глазами анархиста.

Да я и есть декларированный анархист, прекрасно понимающий, что законы развития общества подобны законам природы и вмешиваться в них силовым методом так же бессмысленно, как поворачивать Енисей вспять, истошно визжа:
«Енисей, сдавайся!».

Енисей не сдался, и ебанул Чернобыль.

Я был в Народичах, в тех местах, где людям платят «гробовые» прибавкой к зарплате.
Им нравиться получать «гробовые»...
Там прекрасные зеленые угодья, буйное цветение растительности, в центре поселка городского типа - отменный кабак, в котором нажравшись водки, как жаба мулу, я принялся тонко издеваться над музыкантом - барабанщиком из кабацких лабухов, втирая тому, что он - великий из всех виденный мною ударников.
Сельский парень млел, но потом, поднявшись на эстраду, отбарабанил так, что я понял - он действительно великий из всех виденных мною - бля буду!

По ночам вокруг фонарей в Народичах висят огромные радужные ауры.
Наверное, никто кроме меня их больше не видел.

В Нежине я бродил, входя в состояние Гоголя.
Боже, как хуево было Гоголю в Нежине!
Огурцы не спасали.
Если бы он не выбрался из этого прозуженного насквозь комарами болотистого городишка, то ебанулся бы, это точно. Хотя, скорее всего, именно в Нежине Гоголь-Яновский и начал сходить с ума, и, благо, что его сумасшествие завершилось в столичной России, полыхнув ярким пламенем гения, а не истлело под комариное нытье в мертвой нежинской тишине.
Тишине воистину гробовой!

Помню, я был лихим солдатом.
Солдатом - диссидентом.

Когда я дал прикурить замполиту капитану Пиздюченко по прозвищу «Пиджачок», то тот на следующий день умер.
Мне было жаль его.
Он звал нас на Польшу.
Не знаю, кто как, а я бы пошел за ним, хотя бы для того, чтобы посмотреть действительно ли у войны не женское лицо.

В армии мне было приятно ощущать себя фашистским воином великой империи Зла, оккупантом мелких и незначительных народов, военной угрозой Дикому Западу, но, к сожалению, я не был ни на одной настоящей войне и не убил ни одного китайца и даже ни одного еврейского агрессора.
Наверное, потому, что руководитель Пекинского балета, с которым я познакомился в Питере, показался мне симпатичным, приятным малым, а каждый еврей - агрессор, встреченный мною на жизненном пути, был нагл только на словах, умен только книжно - журнально, чрезмерно брюзжав, а на деле - сер и тускл.

Съезды братков-анархиков - это отдельная история, но все же - История!
Извечный спор между радикалами и пацифистами заканчивался мордобоем, причем не всегда верх в одерживали радикалы.

На втором съезде Конфедерации в Москве в школу, где проходила анархистская тусовка ворвалась шайка местных сорви - голов в надежде почесать кулачки.
Анархистам только того и надо было.
Хулиганы плакали, прося у них пощады, в то время, как отдельные махновствующие элементы из нашей организации требовали им высшей меры наказания.

На Харьковском съезде Конфедерации Анархистов Украины, организованной, кстати, по моей инициативе, картинка получилась другая.
Там от местных уркаганов досталось анархистам.
Не так, чтобы сильно, но все же...

Анархия - это и «мать порядка», и в то же время сборище жаждущих крови ублюдков, байстрюков, бастрадов.
В ней, как в жизни и природе, переплетаются воедино Добро и Зло, Бог и Дьявол, Аромат и Вонь, Мир и Война, Яд и Лекарство...

Я знаю, что первый Президент, наконец-то убитый в нашей стране (или в наших странах, если вы понимаете о чем я говорю), будет убит АНАРХИСТОМ.
Не верите?

Подождем, проверим.

Мне тридцать пять.

Потом будет - тридцать шесть, тридцать семь...

И ни хрена со мной в тридцать семь не случиться, потому что моя толстая жопа твердый гарант того, что я не гений, а рядовой писатель - труженик, вроде графа Толстого или какого-нибудь Распиздыхуивертяева.

В юности я грезил театром.
Кулисы, аплодисменты, ебля в гримерных...

Теперь, некстати повзрослев, я понимаю, что театр - пыльная коробка с душным запахом нафталина и что настоящего шоу в классическом театре мало как, впрочем, и подлинной фантазии в классическом рисунке.

Я - урбанист, и этим все сказано.
Мой театр - улицы города в час пик, базары и рынки, закусочные и бистро, дома - билдинги с социалистической свастикой на фронтонах.

Наверное, из-за своего урбанизма я скептически отношусь к авторской песне, зародившейся у костров и горных подошв.
Авторская песня наивно педерастична, малохольна, предательски сентиментальна, потому что только предатель, уходящий от жестокой правды бытия, бывает по-настоящему сентиментален.

Баба, которую я ебал семь лет, была певуньей, порождением тех самых костров, возле которых педерасты, онанисты и хуепиздолизы поют песенки про «...милая моя, солнышко (тьфу!!!) лесное...».

Почему суки так любят писать стихи, рифмуя «сердце» и «скерцо», «речки» и человечки»?
Именно они дискредитировали в моих глазах поэзию, обратив её в кружевное шитье, в узоры неплодоносной спермы на походном одеяле.

Я сам писал стихи и знаю, что занятие это несерьёзное по сути воспринимает серьезно только та самая предательская часть населения земли, у которой настоящая война, оправданное насилие и «вендетта» вызывают неприятие и страх.
Из поэтов мне, кроме меня, понравился Бертран де Борн, рыцарь, яростно ненавидящий чернь: лохов и лапотный люд. Его поэзия - кулак в сопатку тупоголового пейзана, раба, быдла.

Меня поражает слабость людей, их неподготовленность к мятежу и смуте.
Мне самому приходится нести на себе многих, тех, кто мне дорог, но слаб, я пытаюсь дать им свою силу, заразить ею своих друзей, но с огорчением вижу, что усилия мои тщетны, что им легче предать меня, нежели встать со мной рядом.

Каждый день моей жизни - это преступление против государства и его народа, но мне кайфово осознавать собственную преступность и то, что нет мне судей.

Преддверие Апокалипсиса - будет самым прекрасным временем, именно потому, что не будут никому нужны никакие художества, потому что ЧИСТКА есть ЧИСТКА, время обламывающее лишние «архитектурные» декорты.

Пусть всех, кого опустило это Великое Время, поднимет Бог.

Аминь!

ПИТЕР

Дочитав стихотворение Есенина до конца, Володя Козлов неожиданно ударил кулаком в стекло окна и застыл с выражением приятной боли на пьяной физиономии.
Ему нравилось: Есенин, звон развалившегося стекла, боль, паника сердобольных девочек-актрис.
Минута - другая и ему уже бинтовали руку, охая и причитая, прибавив Козлову еще полкило ìàçîõèñòñêîãî удовольствия.

Я же оставался спокоен.
Мы, провинциалы, народ, защищенный от сумасбродства больших городов рассудительным цинизмом и душевной чистотой.
Нам не в диковинку, как по пьянке бьют окна разгулявшиеся дикари, как истекают кровью пьяные страдальцы.
Мы видели большую смерть в маленьких городах, в которых каждый человек на счету и потому особенно ценен.

Козлов учил меня пить лосьон.
Стоило ли мне, возросшему на вино-водочных злаках, приезжать в Питер для того, чтобы научиться пить лосьон?
Город, что как проститутка меняет имена, город интеллигентных бомжей, скитающихся среди памятников исторической архитектуры, привлекал меня только потому, что в нем жила женщина, которую я, кажется, любил.
Она была провинциалкой, как и я, потому во мне теплилась надежда, что, покоряя северную столицу, моя избранница не превратится в одну из кариатид на Невском, замерзшую даму с выпуклыми холодными глазами.

- Хороший у тебя желудок, - похвалил меня Козлов, проталкивая пальцами мою блевоту в горло раковины, - сопротивляется...

Я стоял возле театра имени Пушкина и смотрел на улицу Росси.
Иностранцы, проходя мимо, здоровались.
Они принимали меня за англичанина, потому что я был одет в нормальный плащ фирмы «Циклон» и слишком опрятно выглядел, чтобы меня могли принять за коренного петербуржца.

Все же мне нравился этот город, в котором жили львы и сфинксы.
Хотя пиво в нем было скверное, водянистое, бледнее мочи.

Когда Ирина вышла из театра, мне стало веселее.
С ней, когда она в настроении, всегда приятно общаться, а фригидный холодок ее любви без труда заменяла моя страсть, грубая любовь провинциала, не готового ни с кем делить свою женщину.

- Помнишь, голубых лягушек на озере? - спросила Ирина - Ты тогда сказал, что лягушки голубые, а я не поверила. А потом смотрю: они действительно голубые!..

Я хорошо помнил и озеро и лягушек.
Как я забрался в холодную мартовскую воду и не чувствовал холода, а Ирина бегала, ликуя, по берегу, потрясенная моим моржовым героизмом.
Это было после нашей ссоры.
Мы искали пути к примирению и, наконец, оно произошло.
В лесу разыграли батальную сцену, фехтуя двумя сломанными ветками, и, когда конец Ириной ветки уперся в мое горло, я отстранил его рукой, приблизился к девушке и нежно поцеловал в губы.
У Ирины была мягкая, удивительно мягкая, кожа домашней девочки, красивые цветоизменчивые сумасшедшие глаза, маленький припухлый рот, аппетитный как розочка на торте.
Генетически она была склонна к полноте, и, если б не её жестокое умение издеваться над собственным телом и держать в узде его капризы, мне б, наверняка, приходилось обнимать не стройную девочку спортивного сложения, а царевну-лягушку, так и не ставшую просто царевной.

- Вернемся в общежитие и нажарим картошки, - мечтала будущая актриса, прижимаясь ко мне, - знаешь, такой хрустящей картошки «фри»...
В городе, пережившем голодную блокаду, всегда хочется жрать.
Мне кажется, что интеллигентная утонченность в глазах некоторых петербуржцев - ни что иное, как легкое чувство голода, даже не голода, а проголодания, так как все-таки, что-то же они едят и чем-то это запивают?.. Иначе зачем длинные очереди возле кафе и закусочных, витиеватые человеческие хвосты, в три кольца обжимающие универсальные магазины в микрорайонах?

Что-то вкрадчиво пел Гребенщиков на английском, доносился отдаленный звук хлопающих дверей, а мы с Ириной занимались любовью на четвертой койке в комнате общежития, повергая её соседок, якобы спящих, в эротические бреды и мастурбацию.

- Поедем в Пушкино, - шептала женщина мне на ухо, - а лучше в Петергоф...
- А лучше, запремся в комнате, наконец-то одни, и все выходные будем жарить картошку на смальце, пить сухое вино и наслаждаться, - предлагал я.

А никуда мы и не поехали!

Петергоф, конечно же, до сих пор стоит на месте и ничего с ним не случилось; мы прекрасно заменили его любовью вперемешку с поеданием картофеля и винопитием.

Ночью Ирина плакала на моей груди и говорила, как ей меня не хватает, как тяжело, когда мы не вместе.
Признаться, я чувствовал себя, омываемый её слезами, спокойно, потому что знал, - в Ирине плачет не любовь ко мне, жаждущая постоянного воплощения, а не удовлетворенная по большому счету женщина, в которой борются честь и желание.
Я понимал, что вряд ли через «надцать» лет мы будем вместе, да это было бы и нелогично: для меня ринуться, очертя голову, в Питер было равносильно самоубийству, всё равно что мотыльку полететь на огонек свечи, а для Ирины вернуться в провинцию означало превратить в ничто свою актерскую карьеру.
Я не был готов окунуться в безрассудную богему, растрачивая духовные силы на возвышенно-бредовые беседы мальчиков и девочек Достоевского.
В провинции ждали другие женщины, обязательные и необязательные, но стабильные как римское право, готовые отправиться со мной на край света, а не манить к себе, удаляясь все дальше и дальше.
Она не был готова жертвовать ради меня собственным будущим, а тем паче делить его со мной до конца наших дней.
И я не осуждаю её за это.

Помню девочек-актрис из ЛГИТМИКа, первокурсниц, еще не одолевших провинциальную робость, шалеющих оттого, что педерастов вокруг гораздо больше, чем настоящих мужчин.
Среди них была одна, Лиза, небольшого роста с миниатюрной фигурой, которой светила разве что карьера «травести».
Когда Лиза жестикулировала, то суставы её хрустели, особенно в запястьях.
Этот хруст настораживал и удивлял.

Вовка Козлов мог вписаться в любую богему, потому что пил лосьон и имел киношную внешность.
Влюбленная в него Нина из Сыктывкара, актриса героического типа, безумно страдала, так страдала, что пробовала пить лосьон с ним вместе и всегда проигрывала, теряя рассудок раньше, чем Володя начинал безумствовать.

Совсем другое дело Ваня Стависский из Ферганы, поразивший меня своим поэтическим талантом.

Собрались как-то раз мы в чьей-то комнате, за столом, слово за словом, и вот кто-то из актеров читает стихи, эпиграммы, пока Ваня, голубоглазый коренастый парень с широким лицом не просит разрешения прочитать что-то свое.

- Какие глупые щенки - мои стихи!.. - начал он.
Лицо его озарилось, глаза засияли, и я полетел с кручи вслед за потоком его звонких рифм и творческих проекций.
Он читал, зная, что поражает, что сам поражен собственным творчеством.

Представьте себе, вы хотите напиться, открываете водопроводный кран, а оттуда вместо воды льется коньячный спирт, опьяняющий как солнце на побережье.
Эффект тот же.

Мы с Иваном подружились.

- Фергана, жара, дикий край. Знаешь, как там парни начинают драку? У них в «заводе» все тело играет, как оперенье у петуха.
Иван изобразил этот петушиный пляс так, что мне сделалось жутковато.
- Но это понты, - объяснил он, - если ты покажешь, что тебе не страшно и что ты ком закваски, то весь бойцовский апломб слетает с твоего противника, и тот мгновенно делается ласковым и даже начинает лебезить перед тобой как последняя сука.

Я уверен, что с Иваном все в порядке.
Он прочно стоял на ногах.
Вроде бы работает где-то на радио, оставшись в мрачном городе на Неве.

- О, боже, - всплескивает руками старушка-блокадница, - об этом ужасно вспоминать, Ирочка. Моя знакомая, служащая консерватории, поила своих детей собственной кровью, чтобы те выжили...
Я не выдерживаю и выхожу на балкон.
Наверное, мы напрасно пришли к милой старушонке, у которой Ирина снимала квартиру до того, как переселилась в общежитие.
Она поит нас чаем с крендельками, кутается в длинную шаль, изъясняется правильной русской речью, пыльной словно древняя шкатулка с инкрустацией.
Но, возвращаясь в комнату старой ленинградки, я слышу как та сетует, что «скобари» загадили Питер, что из за них город уподобился помойке, что «эти жлобы» напрочь лишены какой-либо воспитанности и такта.
Ирина ей поддакивает, словно она уже одной ногой - ленинградка.

Кого называют «скобарями»?
Псковичей и прочих.
Тех самых, которых Петр Великий использовал на строительстве города.
Они воздвигали «скобы», по которым тянули императорский флот, волоком, по земле.
Они умирали, «скобари», придавленные кораблями его величества, или изнуренные непосильным трудом.
Благодаря ним петербуржцы смотрят в окно и видят вместо Европы глупую финскую физиономию, тоскующую без водки.
Теперь потомки «скобарей» наверстывают упущенное, мстя столице Северной Пальмиры за своих предков.
Этот город достоин того, чтобы его встряхнуло так, чтобы каменный Петр вывалился из седла.

Прогуливаясь по Мойке, мы с Ириной видим Адмиралтейский шпиль.
Он не очень высок, но отсюда, в этом ракурсе, с улицы, по которой наверняка прогуливался Александр Сергеич, выглядит столпом, возвышаясь над прочими строениями.

Нет, не прелести этого города держат меня в плену холодных улиц, не его заснеженные каналы, старательно воспетые малограмотным Розенбаумом.
Меня держит любовь.
И моя уходящая юность, прощание с которой так же неизбежно, как и прощание с любовью.

- Поезд отходит в шесть, - говорю я Ирине, - времени осталось ничтожно мало.
Решаем, что попрощаемся в общежитии, и на вокзал я поеду сам.

Пьем чай, курим, целуемся.

Заснеженные улицы видны сквозь обледеневшие окна автобуса.
Унылые улицы унылого города без названия.

Вещей у меня никаких, только сумка на плече и в ней рукописи, полные «незавершенки».

Ирина находит меня в вагоне.
Она запыхалась от бега.

Мы выходим на перрон.

Я обнимаю её и чувствую, как у любимой подкашиваются ноги.

Не хочется прощаться.
Впрочем, прощаться не хочется никогда.
Санкт-Петербург, Петроград, Ленинград, а теперь уже опять Санкт-Петербург держит меня озябшими руками и не хочет отпускать, но поезд трогается с места и, отрываясь от Ирины, я прыгаю на подножку вагона, а женщина шутливо бежит вслед за поездом, изображая сцену из какого-то душещипательного кинофильма.
Её маленькая фигурка растворяется в полутьме над перроном.
Проводница со скрежетом поднимает металлическую решетчатую лесенку вагона и с шумом захлопывает дверь.