Это немного разрозненные наброски к началау повести.
Но, поскольку я на Украине никогда не жил, и тем более не жил во время войны, хотелось в какой-то мере уточнить факты. Что могло бы — чего не могло быть.
Что могло бы в Житомирской области — чего здесь не могло быть.
Наброски очень приблизительные черновые, не обессудьте.
Кроме того, мне необзательна Житомирская область, но хорошо известно, что в некоторых областях при немцах на селе жили неплохо. Если не под Житомиром, То где? никто не знает?
Буду признателен за любые комментарии.
Аж до Урала!
В тряском железнодорожном вагоне с чужими документами герой-партизанка ехала неизвестно куда. Семнадцать лет, двое детей, против судьбы не попрешь. Один свой, второй — чужой, обоих жалко. Она хотела найти своего отца, высланного в Сибирь (вариант Казахстан) за «подкулачество», или, проще, за две коровы и лошадь в их крестьянском хозяйстве.
Но Сибирь такая большая — едешь и едешь по ней, где здесь спросишь Акимова? Кто скажет? Кто узнает его на фотографии? Да может и сгинул уже в окопах Акимов Пахом. Для колхоза он был нехорош — а для фронта — в самый раз.
Только как теперь найти? Где искать?
А по вагону несется пьяная песня:
Ой, девочки, война, война идет аж до Урала,
Ой, девочки, война, война, а молодость пропала!
За такую бы у них на Украине сразу куда надо шепнули (а там и шлепнуть недолго), это ж только шлюхи, подстилки немецкие, распевали такие, пьяные, сытые, шлюхи на деревенской улице на восходе с неуместно красными убеждениями, на алой несмелой заре возвращавшиеся домой, и бессовестно тащившие через всю деревню шмат сала, и недопитую бутылку шнапса для своих родственников.
Но не все родственники рады были немецкому сальцу. Дед умер безмолвно, без жалоб и упреков. Он просто перестал есть, пил только воду и просил хоронить его во всех царских наградах — два Георгия получил он за Первую мировую и еще много всяких медалей.
Фашисты не тронули процессию. Наоборот, их офицер заглянул в открытый гроб, увидели Российские награды, и послал солдата сделать салют. Не нужен бы деду такой салют.
А Люська еще и не понимала ничего как следует. Когда офицер сказал убирать у него в хате, и накормил за это вкусными немецкими продуктами — она обрадовалась. Всем кто участвовал в посевной выдали продукты, а осенью привезли машинки немецкие швейные Зингер и много всякой мануфактуры. Таких хороших и дешевых товаров здесь никто и не видывал никогда!
Потом офицер посадил ее на свое колено — и она все поняла. Но офицер почти не пил, играл что-то на губной гармошке и смотрел бесстыжими голубыми глазами. И Люська влюбилась!
А кого теперь стеснятся? Ее не выслали вместе с родителями, оставили по малолетству у деда. Бабка умерла давно, когда пол-древни вымерло от голода. Офицер остановился в самой большой и чистой хате в селе — в их бывшем доме. Она здесь была хозяйкой, и если бы Красная армия больше не вернулась сюда — мало кто стал бы печалиться.
Ганс думал поразвлечься с русской девахой — и попал в ее чары довольно основательно. Она собой помыкать не давала, она любила чистоту, она учила в школе немецкий язык, а здесь за год с помощью Ганса перечитала и Гете, и Гофмана на немецком, и украинские частушки на его губной гармошке подобрала.
А когда появились первые признаки беременности Ганс ей сказал, что в Германии у него жена, и потому он оставит ей много денег. Много-много золотых монет.
Но русская девочка становилась будто все краше, по мере того как рос ее живот. Чем реже удавалось Гансу добиться ее ласки — тем дороже и становилась ему русская походная жена.
Люси не знала тогда, что это и было первое и последнее счастье в ее жизни, не знала, что это и была настоящая любовь. А Ганс и вовсе обезумел. Он хотел развестись со своей нынешней супругой, он привез более двух сотен немецких золотых монет разного достоинства, чеканки начала века.
Люси цитировала наизусть Гёте, Люси не боялась никакой работы. У нее не было мигреней, на сносях она не боялась носить два ведра воды, хотя роста была небольшого.
И родила спокойно, легко. И новый Гансик был копией папаши. И любовь казалась вечной. Но Ганса отправили в Белоруссию, и там партизаны сразу убили его.
Люся поскорее спрятала красивую женскую немецкую одежду, спрятала большую часть золота в далекой лесной пещере над оврагом. И, наконец, сбежала в город, к своей тетке Ларисе, детскому врачу. Потому и не застал ее брат Ганса, штабной офицер, приехавший разыскать и спасти русскую невесту своего брата, а может своего племянника.
Но он обнаружил Люсину фотографию, и записал ее данные, он хотел обязательно найти племянника и невестку. Только Российская армия уже вернулась и нарушила его планы.
Второй ребенок оказался у Люси и совсем случайно. Лариса была детским врачом психиатром, во время войны детей, родившихся от немецких оккупантов забирали у матерей и проверяли в специальной психиатрической больнице.
Да какое там проверяли? Их всех признавали умственно неполноценными и залечивали до состояния полупридурков, которые быстро погибали от плохого питания или еще от чего. Люся работала санитаркой в этой больнице — и Лариса отдала ей старое свидетельство о рождении их Белорусской родственницы. Их деревня вся была уничтожена немцами, и теперь Люся становилась Яной, и должна была ехать в Сибирь, разыскивать своего отца, под видом своей сестры из Белоруссии.
Еще шла война. Второго ребенка Люся взяла, просто случайно, просто потому, что не могла оставить его погибать в советской психиатрической больнице. Хотя этого ребенка уже начали «лечить», и могли появится последствия.
Несколько монет удалось продать зубному врачу. Хотя врача чуть удар не хватил, когда он увидел немецкие деньги. И заплатил он вполовину меньше, чем обещал. Еще и Ларисе пришлось оставить немало денег.
А вернешься ли теперь к лесной пещере? Или раньше тебя укокошат чекисты, как дочку нетрудового элемента?
Отдать детей в приют ей посоветовали в поезде. Пьяные девки тоже ехали с Украины. На долгой стоянке в Екатеринбурге, девки уговорили ее купить спиртного, и сказали, что если узнают, что с детьми из оккупации — то детям не поздоровится. Девки были ушлые и даже украли у нее часть денег, которые она специально для этого приготовила. Ей посоветовали написать детям редкие имена на записках, вложенных в их одежку, — и просто оставить на пороге детского дома.
Иннокентием назвала Люся своего сына. Аполлинарием стал другой мальчишка. А Яна больше никуда не ехала, она хотела устроиться работать в тот же детдом, в котором оказался ее ребенок.
Только устраиваться она не торопилась, сначала детей должны были забрать, и никак не связывать их появление с ней. А потом уж и она устроиться к ним, она не даст им пропасть.
Но сначала была тюрьма. Люся зарыла все оставшиеся золотые монеты в парке у большого дерева, невдалеке от фонтана. Она уничтожила свои собственные документы, и окончательно стала Яной. Затем она купила себе побольше шерстяных вещей, целый чемодан белья и обуви, и отправилась в милицию, искать своего (Яниного) отца, о котором точно было известно, что погиб на фронте.
Она только очень боялась не узнать «своего» отца на фотографии. В милиции ей сразу поверили. Она рассказала как расстреляли ее деревню, как она попала партизанский отряд.
В партизанской отряде она не приписывала себе никаких подвигов, она, якобы работала на кухне. Затем взрыв, ее отбросило бомбой и она потеряла память.
И в это время вошел чекист. Люся чувствовала людей, она сразу почувствовала шакала, пришедшего попить ее крови.
Дальше у нее был заготовлен текст про психиатрическую больницу, которая также была полностью уничтожена немецкой бомбардировкой. Об этой больнице знала ее тетка — выходило все очень здорово: пропала деревня, пропал партизанский отряд. И в конце должна была пропасть больница.
Причем все — правда. Милиционерам она бы так и сказала. А здесь, она вдруг вспомнила про крайний случай: тетка научила ее убедительно имитировать провалы в памяти. И у Яны начались провалы. Она уверяла, что она не помнит, где и сколько времени она была после этого. Сейчас начинает все вспоминать. Но вот события сразу после того, как ее оглушило в партизанском отряде она помнит плохо. Она вообще сначала все очень плохо запоминала.
И голова все время болела. Но сейчас старые происшествия начинают как бы проявляться. А вот последних событий она не помнит. Как же не любил чекист, бывший заслуженный особист амнезию! Да он еще в начале войны в заград-отряде таких беспамятных толпами из пулемета косил! Как же ненавидел он Яну!
Пол-года матерые уголовницы лупили ее в тюрьме и советовали сознаться. Лупили — и сочувствовали. Сочувствовали — и лупили с новой силой. Тюремщики пару раз изнасиловали ее. А потом один сделал ей аборт — сапогом в живот.
Она бы так и умерла в тюремной больнице, но она хотела увидеть своего Кешку, хоть раз увидеть его — и сдохнуть: повеситься сидя, как сделала одна из украинских девушек, угодивших в ту же тюрьму.
Она представляла себе смешного карапуза на толстых ногах со складочками. У него были счастливые голубые глаза, красивые губы и выправка офицера вермахта. Она уже не могла вспомнить настоящего Иннокентия, всю память из нее давно выбили, вместо воспоминаний она сочиняла новые и новые истории, каких никогда не было. И потому правда и вымысел смешались в ее голове, она уже не могла вспомнить даже имени председателя сельского совета в Белоруссии. Но правду она не говорила, она спасала Кешку.
В больницу зашел важный чин. Она сказала ему, что ее отец тоже был офицером и погиб за Родину (она забыла, что она якобы не знала, о гибели отца). Она сама партизанка — а ее здесь только бьют и насилуют, бьют и насилуют уже пол-года.
Важным чином оказался подполковник медицинской службы. Он пожалел девушку, и перевел ее в обычную больницу. Он когда-то лечил ее (Яниного) отца, и якобы видел ее фотографию.
Яна умирала яркой красивой весной в чистой палате на белых простынях. Врач сделал ей три операции и вырезал из нее все, что можно. Она уже знала, что она никогда не сумеет дойти до детского дома, и увидеть своего Кешку.
А спрашивать-то, конечно, не стоило. Ее перитонит так и продолжался несмотря на огромные дозы пенициллина, фрукты и овощи, которыми потчевал ее подполковник.
Яна с трудом встала и подошла к окну. Весь мир залило солнце. Яркая зелень почти не пропускала света в палату, и лишь один кленовый листок вдруг оказался насквозь пронзенным солнцем, но порыв ветра смешал этот лист с другими, и лапы-ветви закачались, вновь готовые замереть от пронизывавшего все ощущения счастья, едва иссякнет это маленькое дуновение ветра.
Во дворе друг за другом шли мальчишки, и среди них один, синеглазый с белыми светлыми волосами. Старшие дети иногда давали ему подзатыльник, но он не уворачивался и не опускал головы. Но ногах не было уже переборок, они были стройные и тонкие. Он держала за руку второго мальчишку, поменьше. Это были Ганс и Аполлинарий. Точнее — Кеша и Аполлинарий. Люся узнала своего сына и его сводного брата. Они были гладенькие, красивые и спокойные мальчики.
Яна потеряла сознание, и ночью ей стало хуже. Врач уже перестал надеяться. И в это время пришло известие что дело против Яны прекращено. Двенадцать дней она не приходила в сознание, и врач добился начала уголовного дела против тюремщиков, насиловавших ее.
А потом Яна начала выздоравливать. У нее больше не могло быть детей, у нее были удалены и другие важные органы, но она выжила, она могла еще пригодится своему Кеше. Двор детского дома был двором этой больницы, а здания стояли перпендикулярно друг к другу на разных улицах.
Украина, Житомир
а мне монна генерал-лейтенанта хотя бы дать? 
