ВОСПОМИНАНИЯ Часть первая. Семья.

Мой папа, Зозуля Александр (Аврам) Львович родился в селе Троковичи, Черняховского уезда Житомирской области 1 ноября 1908 года.

Его отец, Лев Зозуля, бы кузнецом. Мать, Двойра Брандес, происходила из маленького местечка, где говорили только на идиш. Говорить по-украински она научилась, только переехав к мужу. Насмешливый муж любил поддразнить её, когда она вместо « жени теля на мене» говорила «жени теля на менi». Вообще дед был острым на язык, как все Зозули, и не был образцом заботливого мужа. Папа всегда считал, что он обижал бабушку, и став подростком, заступался за нее.

Дед был среднего роста, худой, жилистый и очень сильный. Впрочем, это неудивительно для кузнеца. Какой он бы мастер? Есть свидетельства. Когда началась Первая Мировая война, деду дали военную бронь и мобилизовали на работу на завод в Житомире. Вы не знаете, это много или мало? Мы тоже не знали.

Пыльная занавеска истории приоткрылась случайно. Сусанна во время учебы в Кембридже проходила Первую мировую войну, и преподаватель истории сказал, что одним из очевидных просчетов России в ходе войны было то, что она не ценила квалифицированных рабочих и не освобождала их от фронта. Сусанна встала и рассказала, что её прадед имел военную бронь. Преподаватель очень удивился и сказал, что это говорит о его очень высоком профессиональном уровне, поскольку является исключением из правил.

С чудом сохранившейся фотографии смотрят большие серые глаза . Лицо узкое, породистый нос с горбинкой. Взгляд скорее холодный или строгий.

Бабушка, судя по лицу и нраву, была из степняков – хазар. Глаза у нее были раскосые и черные, в азарте и гневе сверкающие, скулы высокие, длинные косы начали седеть после семидесяти лет. Нрав был неукротимый. Один год она жила с нами в Николаеве. Ни до, ни после я с ней практически не общалась – она жила с папиной сестрой в Москве, а мы после войны кочевали по Сибири. На мое одиннадцатилетие пришли одноклассники. Мама ставила пластинки, мы водили хоровод типа «Как на Линины именины..», но бабушка разрушила чинный порядок. Сухая, быстрая как молния старушка схватила дуршлаг, половник, запрыгнула в середину круга, стала стучать одним по другому и организовала бешеный пляс в центре наших скучноватых пристойных игрищ. Дети подобалдели. Я тоже. Больше всего это походило на камлание. Было ей в это время далеко за 70.

Лицом папа был очень похож на мать. Думаю, его страсть к лошадям происходит от той древней степной крови, которая угадывалась в его облике. (Я похожа на папу, и у меня это «что-то» тоже просматривается в облике. Встретилась я как-то с приятелем, оперным певцом, в метро на минутку, взять билет на спектакль.Он присмотрелся ко мне с большим подозрением и сказал: «Слушай, что-то я не пойму. Ты как-то очень похожа нa казаков». Без комментариев. )

Бабушка рожала 11 раз. Последнего сына она родила в 1919 году. К Гражданской войне живы были семеро из них. Даты рождения детей ставили ее в большое затруднение. В частности, папин день рождения переносился трижды. Она точно помнила, что лежал снежок, когда она рожала, но было это начало года или конце, затруднялась ответить. Когда я была маленькой, папин день рождения отмечался в январе, потом он переехал на осень. Не помню, было ли первое ноября установлено произвольно или все-таки отыскались какие-то архивные документы. Вроде бы мы получили письмо-сообщение из какого-то архива. В любом случае следующая за ним любимая сестра отмечала день рождения 1 января (1910 года), так что дальше сдвигать папин день рождения было уже некуда.
Семья, как я понимаю, была вполне зажиточной. Наверно, дед действительно был очень хорошим кузнецом. У них была просторная изба-пятистенок. В хозяйстве было две лошади, две коровы и всякая другая живность в большом количестве. Папа любил вспоминать, как все дети, каждый со своей кружкой, являлись на вечернюю дойку, и мать по очереди сильной струёй парного молока наполняла эти кружки.

Любимым занятием было собирать яйца в курятнике. В появлении яйца было захватывающее волшебство. Хлеб бабушка пекла раз в неделю. Тут главной задачей было ухватить папалыки- поджаристые корочки и кусочки, прилипшие к противню. Вообще запах свежевыпеченного в русской печи хлеба оставался для него райским воспоминанием. Помню, как папа пытался мне рассказать, что самые вкусные блины получались из гречневой муки, так называемые гречаныки. Самое сложное было убедить меня, что такая мука вообще существовала в прежние времена, но исчезла вместе с проклятым царизмом. Кстати, как только с построением коммунизма у нас в стране было покончено, так опять в продаже появилась гречневая мука. Интересное наблюдение, коллеги, не так ли?
Когда наступал вечер и детей надо было загонять в дом, бабушка ловила их по одному, зажимала коленями, быстро умывала лицо, вытирала, закидывала в дом и ловила следующего. Что сказать. Была она такой неуемной, что даже в привычной к постоянному изнурительному труду деревне имела кличку «работалка». А это надо заслужить.

Папа всегда был быстрым, как молния. Однажды дедушка и бабушка съездили на ярмарку и вернулись веселые, оживленные и с кучей подарков для всей семьи. На бабушке была новая красивая шаль. Папа, которому тогда было года два, от восторга схватил её и понесся по двору. Все с воплями рванули за ним. Прежде, чем его сумели поймать, он одним движением разорвал платок на две части. Бабушка долго ему эту шаль поминала. А папа запомнил движение, которым ему удалось в один прием раздвоить плотное полотно, и со смехом демонстрировал нам, как он это сделал.

Долгими зимними вечерами взрослые вместе с детьми собирались в какой-нибудь избе, что-то делали, а больше рассказывали друг другу страшные истории. Ну, типа «В этой черной-черной комнате...». Самые страшные истории рассказывал папин дядя. Все обмирали от ужаса и трепета. Уже став взрослым, папа понял, что наверно, тот был грамотный по-русски, потому что он им шпарил гоголевского Вия очень близко к тексту и с грандиозным успехом.

Были и запоздалые муки совести. До самой смерти папа не мог себе простить и понять детской жестокости, с которой они разоряли птичьи гнезда. Все каялся и всё страдал от воспоминаний о себе самом, проворном и жестоком.

Вообще особое отношение к животным было одной из главных свойств его характера. Он никогда не забывал проявления жестокости к животным и никогда это не прощал. Человек, причинивший зло животному, переставал для него существовать, вычеркивался из внутреннего списка близких и принятых его душой людей. Скажем, я несколько раз слышала его рассказ, как уже в 1944 году офицеры приводили в порядок пистолеты, сидя во дворе какой-то хаты, и один майор, прочистив ствол и перезарядив свое оружие, решил опробовать, а в это время на заборе, на свою беду, появилась кошка. Он прицелился и одним выстрелом снял ее с забора. Когда я услышала эту историю в первый раз, я не поняла, почему папа ее запомнил. А потом поняла: он на всю жизнь сохранил стыд и жалость к этой невинно убиенной кошке. А ведь это происходило во время войны! Я даже спросила его об этом. Он посмотрел на меня и промолчал. Не стал объяснять.

Ужас оставила у него и охота на зайцев, в которой его уговорили поучаствовать в Венгрии. Они попали в зайца, ранили его, и заяц начал пронзительно кричать совершенно дестким голосом. Сколько папа это вспоминал, столко волосы на руках поднимались дыбом.
Ну, а конник, который обижает лошадь, для него был вообще вне закона. Конник сначала кормит лошадь, а потом есть сам. Если он поступал иначе – он для отца умирал навсегда. Не было случая, чтобы дома он не обсуждал с нами, если кто-то применял хлыст для избиения лошади. Особенно презирал он всадников, которые били лошадь за свои ошибки и свое неумение. Думаю, что его ученики тоже помнят гневные разборки по этому поводу.

Родня.

Сохранились какие-то воспоминания о родне, случайные и разрозненные. Разбитые картинки. Лето, жара. Папина тетя, молодая девица, сидит дома в платье с короткими рукавами. Приходит домой ее отец, папин дедушка, видит безобразие, хватает полотенце, сворачивает в жгут и с воплем «аникейве» - (проститутка), начинает гоняться за ней по избе. Но не догоняет. Девица намного проворнее.

Кстати, об этой девице. Звали её Геня. Когда она была совсем девочкой, в прямом смысле еще ребенком, у нее с соседским мальчиком случилась первая любовь. Мальчик был младше её на несколько лет, маленького роста, с нежной душой, мечтатель. Это я так воображаю себе, располагая некоторыми сведениями. Во-первых, он выбрал себе професию фотографа, а для этого нужно иметь художественные склонности. Во-вторых, став взрослым, он так и остался маленьким и щуплым, за что получил прозвище Кукарейчик, которое сохранилось за ним на всю жизнь. Папину тетю я еще застала в живых. Это была плотная, властная, без малейших признаков деградации 90-летняя старуха, лицом и телом похожая на скифскую бабу. А то, что характер у нее железный, стало ясно, когда её попробовали выдать замуж. Она сказала, что никогда и ни за кого, кроме её возлюбленного. Ей пришлось ждать долгих пять лет, пока он дорос до брачного возраста. Она ждала. Он ждал. А потом началось сплошное счастье, которое окончилось резко, вместе с торможением поезда недалеко от Житомира.

Шла Вторая Мировая война. Их старший сын был на фронте, а они с мужем и дочерью-подростком последним поездом пытались эвакуироваться жарким летом 1942 года. Но не доехали. Остановили их немцы и стали действовать быстро и организованно, как и положено немецким солдатам. Не вдаваясь в тонкости, отделили евреев от неевреев. Тетя с дочкой при этом попали в украинцы, а престарелый щуплый мечтатель – в евреи. А этих всех немедленно на глазах у остальных попутчиков расстреляли из автоматов и уехали дальше, по своим важным немецким делам. Как они это пережили, я никогда не спрашивала. Знаю только, что два года тётя с дочкой ходили по отдаленным хуторам и нанимались на любые хозяйственные работы – постирать, убрать, ухаживать за домашней скотиной и всё такое прочее. Нигде не задерживались, никому не открывались. Украинский язык их был безупречный, лица у обеих круглые, мамина фамилия была Зозуля. Выжили!!! Когда Киев освободили, они поехали туда. Красавица-дочка закончила Киевский университет, стала классным юристом, была счастлива в браке. Замуж она вышла в университете за однокурсника, который вернулся с фронта без ноги, но с прекрасной головой и душой. Сейчас они живут в Америке, в штате Пенсильвания.

Еще одна мимолетность о прадедушке. Какой-то еврейский праздник. Надо добираться в синагогу в Черняхов. А у них в этот год открыли железную дорогу. Естественно, дедушка с бабушкой решили удвоить праздник, проехавшись туда на поезде. Все пришли на вокзал нарядные, возбужденные от ожидания чуда. Один прадед сохранил скептический подход к действительности. Вид рычащего, изрыгающего вонючие черные клубы паровоза его не вдохновил, а оскорбил, и он категорически отказался ехать с ними, а пошел пешком, решительно отмахивая палкой. И пришел ненамного позже их.

Хочется рассказать еще о двух персонажах семейной саги, сохранившихся в памяти благодаря своей оригинальности. Один из папиных дядушек был добродушным, очень молчаливым, немного даже заторможенным человеком по кличке Трус. Свое прозвище он получил в ранней молодости, когда вместе с большой молодежной компанией стоял на улице в какой-то праздничный день. Гулянье было в разгаре, народ уже «принял на грудь» и гомонил что-то свое праздничное. Наш герой стоял, как всегда, опершись спиной на ворота - на лице блаженная улыбка, свитка закинута на плечо, все вокруг свои и хорошие. Вот в этот момент обязательный в каждой деревне петушок и задира начал приставать к добродушному увальню. Уж очень подходящим объектом для насмешек выглядят такие сильные спокойные люди. Обычно приставание к ним приносит некоторое чувство победы и проходит абсолютно безнаказанно. Все шло по обычному сценарию – задира наскакивал, увалень молчал и даже не злился. Это раззадорило забияку, и он стал наскакивать уже всерьез. Наш персонаж, назовем его Янкль, лениво отбивался , отталкивая противника одной рукой. В конце концов пришлось стукнуть задиру по-настоящему. И на глазах у всей деревни бедный Янкль убил своего противника одним ленивым ударом. С этого момента жизнь его переломилась навсегда. Он замкнулся, стал избегать общения и не отвечал ни на какие обиды или откровенные вызовы, превратившись в удобную мишень для любых насмешек и издевок. Так и умер с кличкой Трус.

Другим был брат моего дедушки. Он зарабывал на жизнь извозом, то есть говоря по-одесски, работал биндюжником. Как-то осенью 1914 года заехал он в придорожную корчму отдохнуть и согреться. В это проклятое для России время везде гуляли рекруты, или как говорили на Украине, некруты. Он зашел тихо, сел в углу и сказал: «Самовар». Надо сказать, что он был большой любитель чая и запросто выпивал дома в тишине и одиночестве полный самовар чая с наколотым сахаром. Когда половой вскипятил самовар и понес его заказчику, пьяные рекруты, глумясь, забрали его себе. Тот посмотрел и сказал: «Самовар». Хозяин вскипятил новый самовар, но рекруты отобрали и этот. Им понравилась игра, и все с гоготом ждали продолжения. Наш родственник так же спокойно сказал в третий раз: «Самовар». И стал ждать. Когда третий был готов и запел, он встал, сам прошел к стойке, взял самовар и с плеча плесканул кипятком по кругу. Это было так неожиданно и так властно, что в одно мгновение пьяная рвань с воплями и переворачиванием мебели вымелась за дверь. В наступившей тишине хладнокровный родственник сказал свое заветное: «Самовар». Пока закипел, пока принесли, в корчме оставались только он и ни живой ни мертвый хозяин. Подали самовар, он не торопясь налил в блюдце, откусил сахар и стал вдумчиво тянуть любимый напиток. В это время раздался тихий вежливый стук в дверь. Он кивнул, дверь приоткрылась, и в нее протиснулся совершенно трезвый представитель ошпаренной общественности. Тиская шапку, он спросил: «Пане жиде! Дозвольте до корчмы зайты?». Тот, не прерывая чаепитие сказал: «Заходьте», и на этом инцидент был исчерпан.

Второй раз этот человек попал в похожую ситуацию уже с моим дедом, а со своим братом. Шли они куда-то по дороге, а навстречу ломилась толпа солдат-дезертиров, пьяных, вооруженных и разудалых. Мой дед, будучи человеком благоразумным, сделал шаг на обочину, чтобы уступить дорогу. А его брат, будучи человеком горделивым и храбрым до безрассудства, взял его за руку и повел прямо на толпу. Рука была совершенно железной, ослушаться не было никакой возможности. И они прошли ватагу насквозь! И их пропустили! Только на запястье у деда остались отпечатанными все пять пальцев брата, и синяки не сходили три недели.

Революция. Гражданская война.
Село было процветающим и многонациональным. До самой смерти папа как одно из самых светлых воспоминаний лелеял в памяти те летние вечера, когда крестьянки шли с покоса и пели украинские песни. Как там у Тараса Григоровича:

«Спивають идучи дивчата»

Из детства папа вынес любовь к украинским песням, которые замечательно пел. Знал он их очень много, но ни одно такое кололективное песнопение не обходилось без «Гой, на гори тай женци жнуть». Эта была из любимейших. Была еще одна песня, которую я больше ни от кого не слышала «Ой, насувалась та чорна хмара».

Кармелюк у него был один из любимейших героев, особенно после Старицкого, поэтому с чувством звучала «Повернувся я з Сибиру...». Мы ему, беглому и преданному, очень сочувствовали.

В селе в мире и дружбе жили люди шести национальностей – украинцы, евреи, русские, немцы, чехи и поляки. Услышать, как разговаривают две хозяйки : «гиб мир мерка овса» было самым обычным делом. Дети говорили на всех языках на том же легком суржике. То ли такое полифоничное детство, то ли редкие языковые способности, но папа говорил на немецком, русском, украинском, польском, а потом и французском без всяких затруднений. В Польше во время войны он даже держал речь перед поляками, объясняя им высокие помыслы Советской армии. Его чистая польская речь произвела на них, по его воспоминаниям, гораздо большее впечатление, нежели содержание. Похоже было, что в отношении роли Советов в польской жизни они остались при своем мнении. Их тихое сопротивление иногда имело форму даже, я бы сказала, изысканную. Скажем, всех военнослужащих, от рядового до генерала, местное население предпочитало называть «пане капитане». Простодушные освободители братского народа поначалу пытались объяснить и объясниться. Но потом поняли и оценили.

Французский язык он учил в академии Фрунзе. Преподавала им старая француженка, окончившая Сорбонну. За ее крючковатый нос и резкий голос они звали ее Пиковая Дама. Папа ходил в любимчиках. Проверить уровень своего французского ему довелось во время войны, когда полк освободил концентрационный лагерь. Самое яркое воспоминание об этом была чудовищная вонь. Заключенные находились вперемежку с трупами. Живых давно не кормили, нечистоты не вывозили. Папиным орлам-кавалеристам удалось схватить охранника лагеря из украинцев – перебежчиков. Этот человек был единственным за всю войну, кого они судили трибуналом и повесили на территории лагеря. А он трясся от ненависти и кричал им, что да, я стрелял в вас, и не вашим вшивым автоматом, а настоящим - немецким. И еще бы стрелял, да время вышло. Когда ему огласили приговор о смерти через повешение, он спросил : «За шо?». Его заверили, что за шею....Те из заключенных, кто мог стоять, присутствовали при возмездии.

Так вот, в числе других освобожденных были два француза. Их привели в штаб полка, чтобы решить, куда отправлять дальше. Они были очень испуганы, потому что не знали, как относиться к диковатого вида кавалеристам, среди которых было полно кавказцев, азиатов, то есть неевропейцев. Что с ними было, когда папа заговорил с ними на изысканном французском, словами описать очень трудно. Услышать это от советского варвара было невероятно. Вместо того, чтобы говорить по существу, они стали лопотать, что у него парижский акцент, он говорит, как настоящий парижанин. Короче, отлепить их от отца и увести их из штаба полка оказалось нелегким делом.

Когда война закончилась, полк уходил домой из Европы через Венгрию. Рассказ об этом еще впереди, а тут будет кстати сказать, что за то короткое время, что они стояли там на отдыхе, папа начал вполне сносно говорить по-мадьярски, ко всеобщему удобству и удовольствию.

Когда началась Первая мировая война, папе было шесть лет. Он ничего не вспоминал из этих дней, но одно событие запало в душу, и, как знать, может быть и определило его судьбу. Летом 1915-го года в село приехал на побывку кавалерист, служивший в гусарском полку. Что было в деревне, когда красавец, сверкая перевязью, в доломане и ментике выходил на гулянку, вообразить нетрудно. Не знаю точно, как деревенские красавицы , но шестилетний пацанёнок был потрясён и очарован. Как оказалось, на всю жизнь.

Революцию они заметили потому, что отец вернулся с завода домой, и вскоре начались погромы. Одна банда сменяла другую, и все грабили. Иногда вечером в окно стучал сосед и говорил: «Пане Лейбе! Петлюровци пидходять, вам треба брати Верку ( это само сделалось из Двойры, Дверки) и тикаты». Считалось, что детей даже самые лютые придурки трогать не будут. В доме оставалось семеро детей, потом шестеро. Один из братьев умер от менингита. Папа вспоминал, как он не мог смириться с этой смертью, убегал в лес и там рычал вместо рыданий. Брат был смешной, храбрый, изобретательный, веселый.

Труднее всего было с двумя младшими. Мише было 2 года, и он целыми днями раскачивался на стуле и безнадежно просил: «Их виль есн, их виль есн.» Все от этого сходили с ума. А Давыдке было несколько месяцев, и по ночам бабушка прибегала из тех оврагов, в которых они с мужем прятались, и кормила его грудью. А днем старшие дети кормили младенца жеваным хлебом. В тех осенних оврагах, я полагаю, дед и заболел туберкулезом, от которого умер в 1928 году, превратившись за несколько лет в слабого иссохшего старика.

Действительно, обычно петлюровцы заглядывали в хату, видели полный дом молчащих испуганных детей и с руганью убирались. Но в один плохой день в дом ввалились два в дымину пьяных громадных петлюровца и попытались детей отловить. Все бросились врассыпную. Папа, которому в тот год было десять лет, с любимой восьмилетней сестренкой спрятались в уборной, стоявшей на отшибе. Бандит потерял их из виду и стал озираться по сторонам. В любом дощатом туалете вылетают сучки, и в такую дырку отец увидел, что их замечательная соседка, чешка Божена, с которой они вроде дружили семьями, показывает ему пальцем на скворешню, чтоб не промахнулся. Он немедленно направился к их убежищу и стал выламывать дверь. Представьте испуг двух детей, стоящих над выгребной ямой в маленьком деревянном домике, сотрясаемом пьяным громилой. Их спасла папина храбрость и находчивость. Он изо всех сил натянул дверь на себя, и когда тот осатанел от сопротивления и стал буквально рвать ее изо всей пьяной мочи, папа внезапно и резко отпустил дверь. Бандит упал, папа с сестрой вихрем перескочили через него и унеслись в поле. Вопрос, почему добрая соседка, с чьими детьми они дружили и постоянно толклись то в одном, то в другом дворе, так остро захотела, чтобы из утопили в выгребной яме у неё на глазах, остался загадкой.

Тогда же вся семья переболела сыпным тифом. Все лежали и умирали. Никто не заходил в дом узнать, что случилось, все вокруг спасались, как могли. Выжили Зозули за счет того, что заболели с некоторым интервалом. Последней заболела младшая сестра, которая ухаживала за всеми, пока не свалилась в беспамятстве, а через день пришла в себя бабушка. Так и выжили. Все худые, как скелеты, бритые наголо, включая женщин, но без потерь.