Мало кто из жителей Житомира, в 41-ом, разбирался кто там в ОУН за кого...

Утром 3 ноября вот уже много лет подряд ФРАНЦ БРЖЕЗИЦКИЙ, житель города Житомира, набирает номер директора музея, находящегося на территории бывшего концентрационного лагеря Майданек, что на околице польского города Люблин.

Франц Карлович просит об одном: чтобы поставили свечку за упокой всех расстрелянных.

«Эрнтефес»

Операция по уничтожению узников Майданека называлась «Эрнтефес» — в переводе с немецкого «сбор урожая».

Бржезицкий помнит цифру: 3 ноября расстреляли 18 тысяч евреев. «Эрнтефес» продолжили и на следующий день. В Майданек свозили на казнь и из других близлежащих лагерей — Понятова и Травников.

Стреляли в затылок, под музыку. Музыка звучала из репродукторов до тех пор, пока трехметровые рвы не были доверху заполнены людскими телами.

За двое суток ноября в Майданеке расстреляли от 40 до 43 тысяч человек. Сколько из них было уроженцев Житомира, Франц Карлович не знал, да и знать наверняка не мог.

После освобождения лагеря войсками Красной армии в июле 44-го в Житомир из Майданека вернулось 7 человек. До нынешнего ноября дожила двое: один давным-давно уехал в Австралию к дочке, а в Житомире остался только Бржезицкий.

Он говорит, что память уже подводит, и он забывает даже то, что было полчаса назад. Но все, что связано с войной, — об этом может рассказывать часами, сутками, с мельчайшими подробностями.

«...7 февраля 43-го года из Житомира нас увозили эшелонами в Польшу, в концлагерь. Мы думали — на фронт, копать траншеи, но оказалось, что в Люблин. В Бердичеве прицепили еще вагоны с заключенными. И так мы ехали трое суток», — вспоминает Франц Карлович.

— Когда открыли вагоны, первое, что я увидел — плотный конвой СС. А за эсесовцами — в черных пилотках — стоял украинский батальон. Мы их называли «шуцманы».

Они нас построили и погнали по дороге... Впереди ехала машина и оттуда кричали, что ведут последних партизан с Украины.

Конвой стал нас избивать. И так мы бежали два километра — до Майданека.

«Шуцманы»

На популярном «военном» сайте (http: //militera.lib.ru), где можно отыскать фундаментальные труды историков, касающиеся Второй мировой войны, есть статьи о «шуцманах». Не стану утомлять читателя длинными цитатами из справочной литературы, ограничусь лишь одним фрагментом из книги Сергея Ткаченко «Повстанческая армия: тактика борьбы» (http: //militera.lib.ru/science/tkachenko_sn/05).

«...Для исполнения полицейских функций немцы стремились использовать местных жителей. Уже осенью были сформированы так называемые «шуцманшафты» — полицейские участки из украинцев».

«Шуцманы» — производное от немецкого «Schutzmannschaft», «охранная команда». Батальоны действовали под непосредственным командованием немцев и вместе с другими немецкими частями. Члены «шуцманшафтов», как правило, носили немецкую военную форму, но с особыми знаками различия, на рукаве имели нашивку с надписью «Treu Tapfer Gehorsam».

Франц Бржезицкий говорит, что «шуцманов» в 41-м было много в Житомире. И появились они, утверждает бывший узник концлагеря, через несколько дней после того, как в город вошли, вернее, въехали на грузовиках и мотоциклах фашисты.

Возможно, профессиональные историки тут же возьмутся корректировать сказанное Францем Карловичем: дескать, житомирских «шуцманов» было меньше, чем в ином провинциальном городке вблизи Киева. Или что вообще они оказывались не такими жестокими, как их описывают очевидцы.

От «шуцманов» историки непременно тут же перейдут на близкую тему — оуновцев, примутся доказывать, что в Житомире с середины лета 41-го те, наоборот, всячески боролись с фашистами, за что и пострадали «кращі сини українського народу», как сказано на сайте украинских националистов http: //www.ukrnationalfront.

Но то, что было вскоре после казни Миколы Сциборского, одного из руководителей ОУН, теоретика украинского национализма, сторонника национально ориентированного тоталитаризма, — репрессии в Житомире — вот это Франц Карлович помнит до сих пор.

Марш на Михайловской

О Сциборском сказано что «в начале Великой Отечественной войны в составе основной походной группы ОУН отправился в Киев для участия в создании местной администрации и полиции. Погиб в Житомире в результате террористического акта».

Бржезицкому в августе 41-го было 17 лет, он работал в маленькой житомирской пекарне, которую держал еврей Изя.

«Перед тем, как уйти на фронт, он заглянул в пекарню, попрощался с нами, — говорит Франц Карлович. — А остались-то там — мальчишки, такие, как я, да старик-пекарь с бельмом на глазу...

— Теперь вместо булочек будете печь хлеб, — сказал нам Изя.

В пекарню привезли железные формы для хлеба. И когда наши отступали из Житомира, я им выносил буханки.

Как только в городе появились немцы, увидал и украинцев, которые были одеты в серые польские костюмы и «кашкеты» с тризубом.

И вот как-то раз после ночной смены иду домой по Михайловской улице... А там до войны дом пионеров был.

Смотрю: во дворе какой-то здоровенный дядька в польском костюме учит маршировать под песню школьников младших классов, а они ж все — мои знакомые...

Он дирижировал марш и притопывал в такт.

Потом часто — каждый день, проходя по Михайловской, я слыхал эту песню. Ее слова меня потрясли. Поэтому и запомнились до сих пор.

Начиналась песня словами: «Ми зродились із крови народу, колисала нас грізна тюрма...»

Мало кто из жителей Житомира — не только юных, но и взрослых — толком разбирался: кто там в ОУН за кого, кто есть «мельниковцы», кто бандеровцы?

Просто мы знали, что оуновцы между собой ссорятся. И даже устраивают резню.

Как стреляли в спину Сциборскому (который был на стороне «мельниковцев») и еще одному его соратнику, своими глазами видал мой друг Володька Грицов.

Он был младше меня, жил недалеко от госпиталя — коротенькая улочка, на которой и застрелили оуновцев, называлась тогда Госпитальной. Даже, наверное, не улочка, а переулок. Это рядом с Михайловской.

А утром на следующий день в городе только и говорили, что постреляли бандеровцев, теперь начнутся «чистки».

Скорбь у собора

«...Во всяком случае Грицов клялся, — продолжает рассказ Бржезицкий, — что видел, как некто, шедший следом за полковником Сциборским и сотником Сеником, преспокойно достал из кармана пистолет и выстрелил в них.

Того, который стрелял, прямо на месте застрелил какой-то немец.

Но на следующий же день по всему городу появились на стенах надписи такого содержания: «Жиди постріляли кращих синів українського народу!» и «Смерть жидам!»

И хоть представители Мельника обвинили в убийстве сторонников Бандеры, но все равно, как потом оказалось, все грехи свалили на евреев.

Похороны Сциборского и Сеника были, можно сказать, пышными. Все мальчишки, и я в том числе, бегали в центр к собору посмотреть издалека на происходящее.

Возле собора стояло много полицаев. Многих из них я знал со школьной скамьи, только они были старше меня: учились в 7-м классе, а я в 4-м...

Стояли они с черными повязками и на лицах была скорбь. На похоронах вообще были только одни полицаи да их приближенные.

Ну, после траурной церемонии и начали расстреливать евреев.

На месте старой тюрьмы, возле площади, где когда-то был базар, сделали «гетто».

И с того дня стали возить из «гетто» на Богунию. А там расстреливать — в лесу, слева от дороги».

Нюрнбергский документ

«Геть жидів!..» — эти слова были начертаны тогда всюду по городу. Я когда видел эти надписи, весь сжимался. И ждал беды — каждый день, каждую минуту», — говорит Франц Карлович.

В документах Нюрнбергского процесса (их можно прочитать на уже цитированном мною сайте военно-исторической литературы http: //militera.lib.ru/ Нюрнбергский процесс, т.1, с. 833) хранится письмо от 2 декабря 1941 года, написанное инспектором по вооружению в Украине.

Цитирую фрагмент.

«Некоторое время еврейское население не трогали... Только лишь спустя несколько недель специально выделенные части полиции начали производить планомерные расстрелы евреев.

Эти действия происходили, как правило, в направлении с востока на запад. Это производилось открыто с использованием украинской милиции, и, к несчастью, в некоторых случаях военнослужащие германской армии также принимали в этом добровольное участие.

Эти действия распространялись на мужчин, стариков, женщин и детей всех возрастов и проводились ужасным образом... Примерно от 150 до 200 тыс. евреев было уничтожено в той части Украины, которая входила в рейхскомиссариат».

Арест в декабре

Франца Бржезицкого арестовали, посадили в камеру номер 8.

Дважды в неделю — по средам и пятницам — заключенных расстреливали.

Поэтому в эти два дня в камерах было тихо. Все молча ждали: вызовут ли его из камеры или нет?

«...Я слыхал, как бьется мое сердце, и чувствовал, как свинец разливается по рукам и ногам, — вспоминает Франц Карлович. — В эти дни я молился, что если суждено умереть, то достойно.

В одну из пятниц меня вызвали из камеры. И я только мысленно просил Матерь Божью дать мне силы выпрыгнуть из грузовика, когда повезут на казнь. Чтоб стреляли в спину.

Мне казалось, так лучше, чем если бы расстреливали на Богунии или вешали бы на площади.

Было часов 10 вечера. Нас выводили из камер, связывали руки. Поставили в ряд возле стенки... Что будет дальше — мы могли только догадываться.

А потом услыхали, как кто-то бежит по винтовой лестнице, что-то кричит по-немецки. Затем подходит к нам полицай, развязывает руки, командует: «Беріть свої шмотки і по камерах!»

В тот день расстрел отменили. Но вскоре — снова команда: на выход!

И я решил, что теперь наверняка отвезут либо на Богунию, либо на виселицу.

Но нас отвезли на вокзал и отправили в концлагерь Майданек».

«Смерть ляхам!..»

23 сентября в День партизанской славы в Житомире поздравляли ветеранов войны.

— От городской власти давали еще и конверты с 50 гривнями, — говорит Бржезицкий. — Но мне не дали, потому что сказали — не положено. А не положено, потому что мне раньше еще материальную помощь выписали — на ремонт дома. Нет, я не в обиде... Ну чего? Выписали ж 350 гривен... Вот мне и сказали: вы ж их получили, а 50 гривен входят в сумму помощи.

Францу Карловичу очень неловко об этом рассказывать.

И не рассказывал бы, если бы я не настаивала.

Он вообще на власть не в обиде. Все, говорит, хорошо. А то, что батареи едва теплые, — так это, уверен, по всей стране.

Достает грамоты, с гордостью показывает: вот как его экс-губернатор Юрий Павленко уважает, какие хорошие пожелания с праздником написал он ему, Францу Карловичу.

А то, что фамилия — Бржезицкий — в грамоте написана с двумя грамматическими ошибками, считает мелочью, на которую и внимания обращать не стоит.

Прощаемся, он идет провожать на улицу.

Уже в подъезде говорит: вот я вам слова оуновской песни пересказал, так, может, не надо об этом писать?

Дескать, возможно, какая запрещенная, лучше и не упоминать?

Он не знает, что услышанная им еще в юности песня — на самом деле никакая не запрещенная.

Сей фольклор востребован и сейчас, раз уж в интернете столько ссылок.

Кстати, припев песни такой: «Смерть, смерть, ляхам смерть! Смерть московсько-жидівській комуні!»