06. Сезон дождей. Глеб

* * *

Фарфоровая китайская чашка с розовыми акварельными цикламенами на дутых боках упала на пол и с несерьёзным, как детский смех, звуком, разбилась на мелкие нежные осколки.
– На счастье, – робко попробовал Глеб смягчить свою участь.
– На счастье?!– жена уже стояла рядом в боевой позе. Он не смотрел на неё, но почти физически ощущал на себе её испепеляющий взгляд. Ему казалось, что сейчас она схватит кухонный нож и перережет ему горло.
– Может, всю посуду разобьешь?! Тогда как начнёт счастье валить, не будешь знать, куда его девать! Давай, бей, круши!
Глеб стоял, растерянно свесив руки, как ненужные верёвки, и зажмурив глаза. Он знал, что Рада кричит пока в полсилы, для настоящего скандала ей нужно было распеться.
– Что стоишь, как олух!– кричала жена, отпихивая его упругим бедром от мусорного ведра.– На! Убирай!– зыркнув на него злым зелёным глазом, она протянула ему потёртый веник.– Счастливчик ты мой! Он на счастье чашку разбил из старинного сервиза!
– Да не старинный он, а просто старый,– осмелел Глеб,– удивительно, как он до сих пор сохранился в целости и невредимости.
– Господи, ну почему это все случилось со мной?– уныло произнесла Рада.
«Это что-то новенькое»,– подумал Глеб, не ожидавший спада эмоций. Обычно Рада кри-чала на одном уровне децибел.
– За мной ухаживали такие мужчины!– голос её снова стал обретать силу.– Почему я вышла замуж за неудачника?!– в её арии уже слышались нотки глубокого трагизма. – Козел! Испортил мне всю жизнь!– закончила она, всё-таки не изменив свой репертуар вопреки уже успевшим зародиться надеждам Глеба.
«Так. Пора испаряться»,– подумал Глеб. Он знал, что когда Рада заводится, нужно выж-дать, но лучше где-нибудь подальше от неё.
В последнее время скандалы были редкостью. Потому что Глеб старался не подавать повод. Вообще-то повод был – Глеб потерял место, и уже полгода не мог найти работу. Рада не могла этого перенести, потому что она была амбициозной дамой с довольно большими запросами. Но это был вопрос глобального масштаба для их семьи, по поводу которого было сказано уже много гадостей, произнесено уйму оскорблений, высказано гору претензий. Слова иссякли, и Рада теперь взрывалась по мелочам. А о проблеме работы они оба молчали. Последнее время их молчание стало более частым и продолжительным и грозило стать основой их отношений.
Глеб смёл осколки в совок и выбросил их в ведро. Он прошёл мимо жены в комнату, от-крыл шкаф, выбрал галстук с самой весёлой расцветкой и стал медленно завязывать аккуратный узел.
– Идиот! Ты хочешь уйти, так уйди, хлопнув дверью. Галстук он завязывает! Ты даже психонуть как следует не умеешь!
«Еще бы! На улице гроза, ливень... Не очень уютно психовать как следует».
Глеб обеими руками подтянул штаны, и без того слишком короткие, накинул плащ и, тихо закрыв за собой дверь, вышел из дому.
Он тащился по узкой улочке, шлёпая по лужам и ссутулившись, как пенсионер, который отправился в магазин за простоквашей.
Когда дошёл до парка, дождь почти закончился. Он думал о том, что неплохо бы напиться и забыть обо всем. Глеб засунул руку в карман плаща и с раздражением стал расковыривать и так довольно большую дырку.
«Может, это и к лучшему,– подумал он.– Жизнь под наркозом – абсурд. Хотя абсурдно, когда перед операцией тебе дают наркоз, а когда тебя вводят в жизнь – не дают ничего».
На набережной, разложив свои нехитрые пожитки на мокром песке, сидел бездомный старикан. Он жевал свой скромный харч, раздобытый, видимо, по случаю. Собака, лежавшая рядом, достойно ждала, когда хозяин отдаст ей причитающееся.
Глеб подошёл совсем близко к старику и уставился на тёмное, но уже успокаивающееся после шторма море. «Во, у кого иммунитет на все жизненные невзгоды!– ухмыльнулся он, краем глаза наблюдая за бездомной парочкой.– Породистые собаки, не взирая на уход, болеют – то чумка, то рахит... А тут... Собака дворняга, и старик дворняга. Небось, и не болеют вовсе. И проблемы у них мелкие. У них нет жён, которые душат тебя: «Дай денег!», нет соседей, которые обсасывают со всех сторон твой жизненный уклад, нет приятелей, отношение которых к тебе зависит от твоего благосостояния, и нет начальства, которое топчет тебя ногами, обогащаясь за твой счёт...».
– Присядьте,– вдруг сказал старик, пододвигая Глебу влажную доску вместо стула.– Я вижу, у вас неприятности?
Глеб промолчал, но на доску все же сел.
– Мы с вами, молодой человек, возможно, никогда не увидимся,– сказал старик,– а даже если и увидимся – я вас не узнаю. У меня плохая память на лица. Поэтому у вас есть прекраснейшая возможность освободиться от груза, которым вы можете поделиться с другими. И, быть может, что самое главное, получить весьма мудрый совет. Поверьте, я уже имею право давать советы. Я прожил длинную и сложную жизнь.
Глеб смутился. Он не ожидал, что старик так складно будет излагать свои мысли, да ещё с претензией на довольно живой ум.
– Да какой там груз! Так, мелочи...
Старик кивнул.
– Все воздаётся по делам твоим. По мелочам грешишь – получаешь мелкие неприятности, грехи побольше ведут за собой проблемы такого же размера, смертный грех тянет за собой смерть... Чаще всего мы грешим по мелочам. Это вовсе не означает, что в больших делах мы молодцы, просто с большими делами мы реже сталкиваемся, а пока их нет – грешим по мелочам. Каждодневно и ежечасно. И получаем по заслугам.
– Да бросьте, нет безгрешных людей!– воз-мутился Глеб.– Некоторые так шикарно грешат, но живут великолепно. Может, у меня и есть мелкие грехи, но старадаю я намного больше их, всех вместе взятых.
Старик нахмурился, аккуратно лизнул самокрутку и любовно склеил ее.
– Только не надо изображать из себя мученика. Все ваши конфликты не стоят выеденного яйца, и все ваши драмы – сплошное кривляние. Бездействие – тоже грех. Если бы вы приложили хоть немного усилий для их устранения вместо того, чтоб упиваться собственными страданиями, так вы бы поняли, что все ваши мучения – не что иное как псевдодрама.
Глеб понимал, что старик прав, но он боялся себе в этом признаться.
– Знаете, мне кажется, что если у людей спросить, что они делают для того, чтоб не сидеть в луже, как мы с вами, то одни ответят: «Мы служим обществу!», имея в виду, что они получают зарплату; другие скажут: «Мы печемся о духовном росте!», потому что больше ничем не могут похвалиться. Они громогласно повторяют заповедь «Не укради!» и потихоньку крадут, они строго грозят пальцем прелюбодеям, и после этого каждый идет спать с женой другого. Тем не менее они считают себя благочестивыми христианами и утверждают, что бездействие аморально. Да, моя деятельность сейчас сведена до минимума, но это вовсе не признак моего морального падения. Я это делаю сознательно. Я боюсь действия. И если среди жаркого лета в нашем городе каким-то чудом замерзнет маленькая лужа, я обязательно её найду, поскользнусь и попаду в травмпункт. Поэтому я отдыхаю от каких-либо действий, я устал от неприятностей. Может, если бы я не был болен невезением, я бы тоже, как и все эти деятельные люди, с пеной у рта ратовал за самоусовершенствование, на путь которого человечество стало ещё в начале нашего летоисчисления, точнее, сразу после того, как распяли Христа. Распяли – и давай самоусовершенствоваться! 
Пёс, почувствовав возбуждённо-нервное состояние собеседника его хозяина, тихонько зарычал. Стас продолжал:
– Доусовершенствовались до того, что, следуя заповеди «Не убий!», запретили убийство как частную инициативу, чтобы возвести её в ранг государственной политики. Вы не подумайте,– Глеб опустил глаза,– я не какой-нибудь фанат или мизантроп. Возможно, существуют люди, которые в своей жизни строго придерживаются нравственного кодекса, однако среди моих знакомых таких нет.
– Вот что, молодой человек. Бездействие ещё никогда не приносило плодов. У вас, видимо, есть желание успеха, но вы боитесь обмануть свои надежды. Вы боитесь сделать неправильный выбор или выполнить неверный план. Отдайте вашу жизнь в распоряжение Бога, и тогда прошлые неудачи перестанут быть для вас решающими, и даже наоборот – они могут стать шагами к успеху.
Глеб встал.
– Простите за нескромный вопрос. А почему вы живете так? Наверное, вы тоже отдали свою жизнь в распоряжение Бога?
Старик посмотрел в глаза Глебу.
– Я живу так, потому что осознанно сделал свой выбор. Я хочу жить так. А впрочем, что вы знаете о моей жизни... Вы думаете, у меня нет угла? Есть. У меня собственный дом в три комнаты. Возле дома – розарий. Собственный дом – потому что я не люблю этажи. Розарий – потому что я люблю розы. У меня могла быть породистая собака, например, мастифф. Но я люблю дворняг. И поэтому мой друг – дворняга. Я был очень богат в свое время. Сейчас не очень. Но моих средств вполне достаточно, чтобы есть каждый день бананы. Но я не люблю бананы. И я их не ем. Я люблю рыбу. Но я не пойду её покупать не потому, что мне не за что её купить, а потому, что я люблю рыбачить. В моем шкафу висит несколько вполне приличных костюмов, но они вызывают у меня тошноту. И я одеваюсь так, как мне удобно. Я курю самокрутки не потому, что не могу себе позволить дорогие сигареты, а потому что вижу в этом некоторую прелесть – я к ним привык с военных лет. В моем доме нет хозяйки, я живу один, но только лишь потому, что единственная женщина, которую я любил, ждёт меня на небесах. Я люблю дождь, стихию. Но не наблюдать её из окна теплого жилища, а находиться в ней. Моей собаке нравится то же, что и мне,– старик похлопал дворнягу по бокам,– да, Дружок? Поэтому мы вместе. Вся премудрость жизни, молодой человек, – быть таким, каким тебе велит твое сердце, а не таким, каким хотят тебя видеть окружающие. Ну, нам пора.
Старик встал, взял в руки узелок и протянул руку:
– Актёр драмтеатра Лопатин. Если вы любите театр, приходите на спектакль. Пока я не ушел на пенсию. Давно пора. Но не иду,– старик засмеялся,– потому что не-хо-чу! Я люблю свою работу.
Старикан похлопал ладонью по ноге:
– Дружок, пошли домой!
Не глядя на Глеба, кинул:
– Желаю удачи, молодой человек,– и поспешно удалился.

* * *

Рада взяла телефонную трубку.
– Аллё?
– Радочка, прелесть моя, как твои дела?
Рада довольно улыбнулась и села на софу.
– Это ты, мой птенчик?
– Я,– ответил бархатный бас «птенчика».
Рада надула губки.
– Ты совсем забываешь обо мне. Почему ты так давно не звонил?
– Дела, Радочка, дела, прелесть моя. Ты же знаешь: заседания, совещания... Расскажи лучше, как ты?
– Очень плохо, птенчик. Мой козёл совсем ничего делать не хочет, денег нет,– она уже приготовилась пустить слезу.– Ты же знаешь, я не могу питаться чем попало. Волосы – как мочало – я не могу без бальзама. Крем для лица заканчивается. Стыдно сказать, птенчик: помаду выковыриваю спичкой. В туалете ужасный запах – освежителя нет уже третью неделю. Я в отчаянии. Собака уже месяц ест всякую дрянь. Я устала. Боже, как я устала!– наконец голос Рады сорвался, и она залилась горькими слезами.
– Радочка, Рада, успокойся. Ну хочешь, я подыщу твоему хорошее место?
Рада утёрла слезы.
– А это возможно?
– Ну о чем речь! Я же не могу допустить, чтобы моя крошка умерла с голоду! Всё, в воскресенье, в двенадцать – я у вас. Скажешь ему, что я – муж твоей подруги. Поговорим, что-нибудь придумаем! Обещаю, любовь моя, бальзам для волос в твоём доме переводиться не будет.
– Спасибо, птенчик! Цём-цём-цём!– обрадовалась Рада,– в воскресенье. В двенадцать.
В парадном щелкнул замок.
Рада быстро схватила журнал, села в кресло и приняла скучающую позу.
Глеб, не заглядывая в комнату, прошёл в ванную.
Он промок до нитки.
– Глеб!– как током ударил голос жены.– В воскресенье решится твоя судьба. Прийдет муж моей приятельницы, он работает в горсовете. Обещал тебе место.
Глеб включил кран. Трубы стали издавать неимоверные звуки – от клокотания до паровозных гудков, отказываясь подавать воду.
– Ты меня слышишь?– Рада стояла в дверном проеме.
– Да. Слышу,– ответил Глеб, обреченно закручивая кран,– Ну, что ж, это неплохая новость.
– Нам нужно достойно встретить этого человека,– с ударением на слове «достойно», Рада открутила кран. 
Повинуясь хозяйке, из крана потекла напористая струя воды.
– В доме должны быть цветы,– всё тем же назидательным тоном сказала Рада.
– А это ещё зачем?– Глеб посмотрел на жену, пытаясь открыть намыленный глаз.
– Надо,– коротко ответила Рада, и Глеб понял, что этот вопрос уже обсуждению не подлежит.
Глеб помылся, закутался в банный халат и лег на софу.
Он смотрел на потолок, который давно, очень давно был белым. Он исследовал географию пятен сырости в углу под потолком, пронаблюдал за движением мухи, которая долго кружила над почерневшим одиноким яблоком, лежащим в конфетнице, и – устремилась к окну, чтобы биться о стекло и с раздражением жужжать. Потом перебрал взглядом оливковых павлинов на выцветших шторах: вправо-влево, вниз, влево-вправо, вверх...
Когда же началась его болезнь невезения? Он стал вспоминать свое детство. Началась она, пожалуй, с рождения. Мать рассказывала, что в роддоме перепутали младенцев, и она в течение трех дней кормила грудью девочку. Потом мать взяла на себя смелость перепеленать дитя и с ужасом обнаружила, вернее, не обнаружила одной очень важной детали, определяющей пол её сына.
Начался страшный переполох, переросший в громкий скандал. Глеба, путем дедуктивного метода, вычислили и вручили заходящейся от истерики матери.
Мать Глеба пела в опере, а отец был редактором журнала. На воспитание ребёнка ни у одного, ни у другого не было времени, и пришлось нанимать няню. Няню звали Нюрой. Она была молодой провинциалкой, совершенно неопытной в уходе за детьми. Глеб постоянно падал: то с кровати, то со стола, на котором его пеленали; Нюра могла дать Глебу кашу, которая обжигала язык; он был весь исцарапан когтями любимой маминой кошки; он глотал детали игрушек; на его голову обязательно должна была упасть толстая медицинская энциклопедия, выроненная из рук Нюры, вдруг услышавшей, как на кухне убегает молоко...
Глеб помнил себя в те юные годы вечно орущим. «Скорая помощь» хорошо знала адрес маленького Глеба. Нюра была его вторым в жизни, бесконечным и сплошным невезением. Невзирая на постоянные неприятности, происходящие по вине няни, она служила в их доме ещё около года, потом нашла себе городского жениха и рассчиталась, навсегда оставив бедного Глеба.
Тогда Глеба отдали в ясли, где он постоянно получал отравления, а вечерами отец, очень занятой и уставший человек, читал Глебу сказки. Для совершения этого подвига отца хватало ровным счетом на десять минут, после чего его слова становились путаными, и, с книгой в руках, он засыпал. Глеба забавлял его храп больше, чем чтение ещё непонятного ему в то время Андерсена, и он, ещё полчаса тихо и завороженно слушая монотонные звуки, издаваемые отцом, спокойно и счастливо засыпал.
Когда Глебу пора было идти в первый класс, для его воспитания срочно вызвали бабушку из Харькова. Бабушка с удовольствием приняла приглашение, потому что она уже много лет жила одна и испытывала острую необходимость о ком-то заботиться.
Бабушка щедро поила внука рыбьим жиром, делала за него домашние задания, совершала с ребёнком ежедневные прогулки «по чистому воздуху», жарила вкусные оладьи и потчевала изумительными пирожками с разнообразной начинкой.
Она провожала внука в школу и встречала его после занятий. Некоторое время Глеб мог считать себя абсолютно счастливым. Но после того, как он впервые влюбился, его стал раздражать запах валерианки, исходящий от бабушкиной руки, которая, по обыкновению, лежала на его плече, когда они возвращались домой со школы. Глебу казалось, что он никогда не сможет завоевать Ирочкино сердце, если она увидит вдруг ставшую навязчивой опеку его бабушки.
Глеб стал увертываться от бабушкиной руки, стараясь не обидеть её при этом, потом набрался смелости и, смущаясь, попросил её не встречать его со школы.
Бабушка понимающе кивала головой, приговаривая: «Растёт наш мальчик, растёт...», и, тем не менее, на следующий день все равно пришла в школьный двор к концу занятий.
Глеб шёл домой, давясь внутренними слезами, и наконец твердо решился на первый в своей жизни серьезный и откровенный разговор.
Дома, приняв очередную дозу рыбьего жира, он вдруг расплакался, бабушка заволновалась, засуетилась возле внука: "Что случилось, внучок? Что случилось, радость моя?". Глеб и вовсе зашёлся слезами и, выплакав всё, что накопилось в нём по дороге со школы, выдал бабушке всю правду. Внимательно и серьёзно выслушав внука, бабушка клятвенно обещала больше не появляться возле школы и всеми силами стараться не мешать процветанию его большой и романтической любви. С этого момента бабушка стала называть Глеба уважительным словом "юноша" и обращаться к нему на "вы". Это Глебу очень нравилось, он чувствовал себя взрослее и самостоятельней.
Через некоторое время, когда тайная любовь Глеба достигла своего эпогея, он решил совершить ещё один подвиг – признаться в этом её объекту.
Два часа он потратил с высунутым от старания языком, стараясь извлечь из неровной картонки более или менее ровный прямоугольник, на который наклеил вырезанные из коробки маминых духов ландыши. Затем он послюнил уже почти засохший фломастер и обвел цветы жирной оранжевой линией. Потом, полюбовавшись своим произведением, взял ручку, глубоко вздохнул и на оставшемся месте написал: "Ира. Ты мне нравися. Я хочу с тобой встречацца. Глеб."
На следующий день, задыхаясь от волнения, он задержался в школьном гардеробе и сунул открытку в Ирочкину шубку. Через три дня, когда Глеб уже стал сомневаться, пользуется ли Ирочка карманами своей шубки, на уроке русского языка он получил записку, сильно пахнущую сладкими духами, в которой Ирочка признавалась Глебу, что она давно обратила на него внимание и с удовольствием принимает его предложение. На перемене счастливый Глеб подбежал к Ире и пригласил её на бабушкин торт.
Бабушка, поставленная в известность о приглашении гостьи сразу после возвращения внука со школы, два часа потела над коржами и кремами для Глебовой любви. В итоге, учитывая бабушкино волнение и спешку, и, конечно, Глебово «везение», торт подгорел. И все-таки коржи были обильно смазаны сметанным кремом, и, когда пришла нарядная Ирочка, бабушка с виноватым видом поставила торт на белоснежную скатерть, украшенную шитьём. Ирочка тактично молчала, поедая почерневшие коржи. 
Потом Глеб показывал девочке свой «секрет», закопанный в саду. Это были разноцветные стекляшки, разложенные в калейдоскопный узор, покрытые куском обыкновенного стекла и аккуратно присыпанные землей. Похоже, Ирочка пришла в полный восторг от Глебового тайника, чем Глеб был весьма доволен. Потом они сидели во дворе на лавочке, и Ирочка слушала рассказ Глеба про троллей, описанных в сказках Андерсена, которые Глеб знал почти наизусть. Когда стало уже довольно темно, позвонила Ирочкина мама и строго велела ей немедленно идти домой.
Через неделю Ирочка, жуя очередной бабушкин торт, вдруг сказала:
– У меня, если хочешь знать, таких как ты – во!– она провела торцом ладошки по тонкой шее.
Так закончился первый в жизни Глеба роман, из которого он сделал вывод, что все красивые женщины непостоянны.
Однако, когда Глебу исполнилось двенадцать лет, он решил на день рождения пригласить девочек из своего класса. Глеб поставил пластинку с наимоднейшей в то время музыкой и снабдил каждую леди журналом мод. 
Пока накрывали на стол, девочки скучали. Они уже успели пересмотреть все журналы, находящиеся в доме. Граммофон прокручивал одну и ту же песню уже в четвертый раз. Глеб нервничал. Но когда всем было предложено сесть за стол, девочки оживились, стали жадно, не церемонясь, хватать фрукты и пирожные, и даже строить Глебу глазки и говорить комплименты. 
Тогда Глеб сделал для себя ещё один важный вывод: поскольку у женщин гастрономические интересы преобладают над интересом к хорошей музыке, значит они, в основной своей массе, меркантильны. 
В свой день рождения он снова влюбился. Леночка была из хорошей семьи, и к тому же ела более скромно, нежели остальные. Она ходила в драматический кружок и играла роли светских дам. Глеб не мог понять: её манеры – это следствие актёрской игры в драмкружке, или неплохая игра – следствие её врожденных манер. 
Так или иначе, но Глеб выделил Леночку из общества подружек, и, решив, что он вышел из возраста письменных признаний, смело подошёл к ней и прямо сказал, что хотел бы с ней сходить в кино. Леночка зарделась, опустила длинные ресницы и согласно кивнула.
В тёмном зале кинотеатра Глеб предложил Леночке леденцы, но та, услышав хруст бумажного кулька, укоризненно зашипела на Глеба, чем на целую голову поднялась в глазах Глеба.
Целые летние каникулы Глеб провел в обществе воспитанной, но слишком манерной Леночки, он посвящал ей стихи, сочинял к стихам музыку и вечерами забавлял даму сердца своим непоставленным голосом. 
Целыми днями они проводили у моря, причем Леночка, имея белую нежную кожу, берегла себя от солнечных лучей, она пряталась под кустами акаций, а так как Глеб любил жариться на солнце, то ему приходилось искать место, подходящее для компромисса. И если Глеб вбегал в море с разгону, нырял и баловался в воде, то Леночка, напротив, медленно вводила своё нежное тело в море и плавно опускала его на поверхность воды. Она имела как минимум дюжину купальников и меняла их поочередно. 
Глеб гордился Леночкой и считал, что они будут вместе всю жизнь. Но однажды, когда Глеб спешил с тающим мороженым к своей белоснежной любви под тень акаций, он увидел, что возле неё сидит юноша лет четырнадцати, хорошо сложённый, и на ушко ей нашёптывает нечто, что до ужаса смешит манерную Леночку. 
Когда Глеб подошёл ближе, молодые люди встали, Леночка стала серьёзной и, складывая свое пляжное полотенце, сказала:
– Глеб, познакомься. Это Славик. Он меня будет учить играть в большой теннис. Сегодня первое занятие,– она взяла молодого человека под руку,– ну, нам пора.
Глеб посмотрел на растёкшееся мороженое.
– А ...
– Оставь его себе,– махнула рукой удаляющаяся Леночка.
Глеб стоял оцепеневший и растерянный.
– Давай я съем,– Славик выхватил из рук Глеба мороженое,– клубничное?
– Ореховое,– обреченно произнес Глеб.
– Сойдёт! – догоняя Леночку, крикнул Славик.
(Продолжение следует).