08. Когда ангелы плачут. Тюрьма

ГРИГОР. ТЮРЬМА

Cолнечный зайчик, не такой, как дома по утрам – пляшущий по ромашкам на обоях, весёлый и мерцающий, – а тревожно дрожащий и клетчатый, медленно движущийся в сторону трещины на темно-зелёной панели, напоминал всё же о мире, который бушевал за стенами здания с арочными перекрытиями, широкими лестничными маршами, лязгающими решётками.
В комнате для допроса человек с острыми вздрагивающими плечами и больными отёкшими глазами, затравленными, как у битой собаки, отвечал на вопросы следователя. Чиновник хмурил брови, сопел носом и явно был недоволен результатом допроса. Почему-то ему был симпатичен осуждённый Григорий Петров, он же Гришка, он же Григор – болгарин по происхождению, мягкотелый и расклеившийся вконец, но добрый и необычайно обаятельный. Следователь чувствовал, что Гришку подставили, что зря сидит этот милый, хоть и спившийся человек, ох, зря... Он терпеливо ждал, но Григорий упорно молчал.
Гришка сказать ничего не мог. Он сам ничего не понимал и не помнил. Градины пота выступили на балканском тёмном лице. «Зачем его мучают? Он прошёл по этапу, во всем признался, даже в том, в чём был неуверен. Он очень устал. Он так устал, что ему просто хотелось умереть; тогда наступила бы благодатная нега, все закончилось бы: этот специфический отвратительный тюремный запах, конвоиры, лязг решёток за спиной... Григор люто ненавидел эти зелёные стены, он ненавидел сокамерников, надутого и надменного санитарного врача в медчасти, где он провёл две недели... Он ненавидел стук игральных костей. Он досконально изучил пятно на серой стене возле своих нар. Оно было похоже на крыло ангела. И он ненавидел это пятно.
– Не мучай меня, начальник. Я всё, что мог, рассказал. Я устал. Помоги лучше мне на больничку лечь. Есть проблемы. Там мне теплее будет. 
Вернувшись в камеру, Гришка целенаправленно двинулся к нарам. Сел, затравленно огляделся по сторонам. Смотрящий, сложив руки на груди, как покойник, спал; слюна текла тонкой струйкой из уголка его исковерканных шрамами губ. 
Чушок с синяком в поллица перебирал грязными подагровыми пальцами вырезки из ярких журналов, хранящиеся в круглой коробке, в которой когда-то, в молодости, купил серую фетровую шляпу с атласной лентой.
Двое блатных играли в карты молча, обмениваясь только многозначительными взглядами и гримасами. Зыркнули на Гришку: мол, ша, смотрящий отдыхает.
Гришка медленно лёг и уставился в стену. «Хоть бы Натаха свиданку выбила. Куда они все подевались? Как померли... Верка, наверное, бухает. Но Натаха-то, Натаха...»
Крыло зазывало, ассоциативно манило к мучительным воспоминаниям. Уже много долгих месяцев он ежедневно глядел на это ненавистное пятно, и в голове его покручивались события той страшной ночи, которые кажутся вне реальности, – сном, кошмаром. Но эта камера, эти стены, эти люди – доказательство того, что это далеко не сон.

ГОД НАЗАД

– Ни в чем нуждаться не будешь...– нашёптывал Рыжий Верке пьяным заплетающимся языком, не забывая изредка попасть им в её ушко.
Верка заливалась вульгарным смехом и облипающий грудь засаленный ситец трясся холодцом под её давно немытыми волосами.
Гришка стоял в дверях, опершись о косяк. Пьяная Верка в его глазах двоилась и ревности не вызывала.
Он только что принёс домой очередную бутылку от бабы Нюры и всё, что его волновало сейчас больше всего – это то, что Рыжий пьёт много, а в долю ещё не упал. Гришка, как дурак, бегает к Нюре уже третий раз за свои, а этот конь, сволочь, ещё и клинья к Верке подбивает. «Убил бы скотину»,– подумал Григор и пьяно-громко кашлянул.
Никто не вздрогнул, не смутился. Не успев поменять выражений лиц (Верка – с кокетливым, Рыжий – с вожделенным), обернулись и посмотрели на Гришку. 
– Оба-на! Сто грамм пришло! – взвизгнула Вера, потеряв равновесие и чуть не упав со стула.
– Наливай! – потер руки Рыжий.
– Я те вот чё скажу,– задохнулся Гришка,– дашь на водяру бабки, принесёшь – тогда и командовать будешь. Понял? Понял?! – Я тебя спр-рашиваю?– зашипел, заглядывая в глаза Рыжему, словно желая увидеть в них человеческое.
– Ну-ну, Гришань, перестань, – отстранила его Верка неуверенной рукой,– дай я налью. Какая разница – кто? У меня рука легкая. А Валик – наш гость. Ну чего ты?
С «лёгкой» Веркиной руки Гришка вдруг обмяк, поплыл, и, еле встав со сломанного стула, тут же упал в направлении кровати с грязной постелью.
– Не трогай его, – остановила Рыжего Вера,– я потом Гришку на кровать перетащу. Не впервой. Потом. Давай по сто.
Сквозь пьяный сон Григор слышал, как Верка с Рыжим громко говорили, только о чём – он не понимал; громко сопели и скрипели кроватью, потом долго ругались, решая, сколько водки брать, грубо рылись у Гришки в карманах. Вот тут-то Григор беззубо заулыбался: «А фига! Нет бабок больше! Что – съели, насосы?»– но глаз открыть не сумел.
«Холодно на полу, хоть бы подняли меня на кровать, суки...»– подумал он, свернулся калачиком и забылся уже спокойным сном.
– Аа-а! Аа-а-а! – истошно закричала Верка.
Григор открыл один глаз и ошалело поискал им жену.
– Аа-ай!– продолжала орать она, закрыв лицо пухлыми пальцами с облезлым малиновым маникюром.
Гришка поднялся, кряхтя и бормоча под нос набор матерных слов.
Когда он увидел Рыжего в неестественной позе с кухонным ножом в спине, он долго смотрел на труп, потом подошел, вытащил нож, ещё с минуту разглядывал рукоятку и окровавленное лезвие и только тогда перевел вопросительный взгляд на Веру.
– Да! Убит! Чё смотришь,– размазывала по лицу грязные слёзы пьяная Вера.
– Кто его?– еле шевелил губами Григор, роняя нож на пол.
Вера замолчала и замерла, глядя на нож, упавший на пол. Медленно подняла опухшие щёлочки глаз на Григора:
– Ты! Ты убил, понял?
– Я?– голову пронзила резкая и нестерпимая боль. – Я спал!
– Убийца! Ревнивец, бля! Ты, ты убил! – орала Вера, заводясь все больше.
– Я ревнивец? Дура! Якшайся с кем хочешь – мне всё равно,– сорвался на крик Григор,– ты себя в зеркало видела?
– Убил! Ты убил!– не унималась истерить Вера.
– Аа-а!– заорала более высоким голосом, чем Верка, пышнотелая дочь, только что вошедшая в дом, – Ма-амочки!– и Григор увидел, что она закрывает лицо пухлыми пальцами с короткими ногтями, на которых облезал точно такой же лак, как у матери.
Пьяным подскоком Вера оказалась возле дочери, обняла её и заголосила:
– Вот что папка твой натворил, Наташа, вот что натворил... Что делать теперь – не знаю... 
Вытерла рукавом сопли: 
– Посадят его, а нам что делать?– Посмотрела с укором на Гришку.– Как жить без кормильца?
Наташа, пребывая в состоянии шока, не меняя выражения остекленевших глаз, медленно опустила шикарный зад на табурет.
– В ментовку звонить надо. А вы – в дрободан... 
– Так ведь если б не водочка – разве случилось бы такое?– возбужденно лепетала Вера, не глядя на Гришку, –Папка-то наш – ревнивец...
– Заткнись, дура, ничё я не ревную...– неуверенно оправдывался Григор.
– Аа-а! – ещё выше Наташиного фальцета кричала соседка, заглянувшая «на всякий случай»...
...Он мчался через заснеженное поле, было бело на земле, в воздухе, было бело внутри, в душе. Бело и пусто. Он устал и не совсем уже понимал, куда бежит и от кого. Бежать по снегу было тяжело, Григорий сбавил темп, затем остановился, громко и со свистом дыша. Оглянулся. Город остался позади. Одинокие многоэтажки торчали на горизонте серыми обломленными зубьями от гребешка одинокой старушки. Он сел в сугроб и умыл лицо снегом. 
Посреди поля стоял ветхий заснеженый домик, через покосившийся трухлявый забор яблоня ещё роняла в снег свои редкие плоды. Они показались Григору каплями крови на снегу. 
Гришка вздрогнул от шума крыльев взобравшегося на забор, празднично-тревожного красного петуха, который, чуть не свалившись, весь подобрался, выкатил грудь колесом и, вытянув шею в направлении Гришки, истошно заорал:
– Уби-и-ил! И-ил! 
У Гришки белый мир стал ещё белее, белее, пока не превратился в Ничто.
Пришёл он в себя в старом деревянном доме, тёмном и вонючем. Юродивый, весь обмотанный узкими полосками грязного тряпья, отпаивал Григора отваром из трав, которые, наверное, не были целебными, а просто, залитые кипятком, исполняли роль чая.
Блаженный тихо бормотал что-то под нос, пока не увидел, что Гришка приподнимается на локоть, собираясь встать. Тогда он возбужденно стал скакать вокруг, помогать Гришке, участливо заглядывая ему в глаза.
– Вот так, брат,– сказал Григор, поднимаясь с лежака. – Тебе лучше всех. С тебя спросу нет. Пошёл я, брат, назад. Буду сдаваться. Тут уж бегай – не бегай... А результат один.
И, без всякой надежды, на всякий случай, спросил:
– У тебя, брат, выпить ничего нет? Хреново мне, хмель весь прошёл, душа мается.
Блаженный быстро замотал головой, виновато улыбаясь: нету, мол, прости, брат.

В тёмном неосвещенном дворе Григор подошёл к подъезду дома, его опрокинули на землю вниз лицом, чей-то ботинок топтал ему шею, пока холодный металл наручников противно и безысходно кляцал на его запястьях.
(Продолжение следует)