правила жизни.отар иоселиани.

Крупный план — позор в кино. У меня его нет. Крупный план — это уже история об актере, о данном конкретном человеке. При чем тут кино?

Я и мои друзья сидим себе спокойно за столом, пьем. Сказать нам особенно нечего друг другу, потому что нам давным-давно все друг про друга известно, и все мы очень немногословные. Но если появляется мерзавец за столом — тогда молчим упорно, вообще слова не произнесем. Думаю, бить морду не имеет смысла.

Все герои сегодня выдуманные, у них нет прототипов. Но где вы в жизни видели Джеймса Бонда или Индиану Джонса? Вот они и кочуют из фильма в фильм, эти реминисценции из древнегреческих мифов об Одиссее и Геракле. Один против всех и всех побеждает, добро побеждает зло — эта формула всегда коммерчески выгодна. А про нас, простых смертных, снимали Де Сика, Де Сантис, мой приятель Жак Тати. Авторское кино — это когда вдруг наступает такая радость: ты вдруг увидел, что думаешь так же, как этот тип, показавший тебе картину.

Того Парижа, про который я снимаю, его уже давно нет. Возможно, его никогда и не было — как и той Москвы, что у Данелии в «Я шагаю по Москве». Возможно, мы населили города тем, что знаем о жизни и людях, и они есть только в нашей душе. Москва и Тбилиси пустеют, а Париж давным-давно пуст, но их модель, оставленная нам в наследство в виде воспоминаний, имеет какую-то ценность, и ее можно передать.

Реальный Париж другой: каждая живая душа в нем бьется и страдает, и в основном, страдает от одиночества, поэтому так ценно в этом городе стать кому-нибудь товарищем. Мы, грузины, умеем это немножечко, это наша профессия.

Если ты принадлежишь к какой-то категории людей, которые тебя всегда прикроют, покроют, вытащат, — значит, ты им все время что-то должен, значит, ты их раб. Так жить просто, но нельзя. Трудно тебе, тяжело тебе, но живи сам по себе.

Кино может быть только авторским и никаким другим. Остальное все не кино, зато продается очень сильно, и это хорошо. Чем больше во Франции продается блокбастеров, тем больше у Национального центра кинематографии денег на авторское кино.

Вознаграждение за ту работу, которую ты проделал, приходит неожиданно. И слава богу. Только из-за одних денег ничего делать нельзя, даже пальчиком шевельнуть нельзя.

Гражданская позиция — нечто не формулируемое. Это наше желание: чтобы было не так, как есть.

Любой нормальной женщине все остальные представляются слабыми. Есть такое понятие: психология красавицы. Что скажет зеркальце в ответ? Это самовлюбленность, а самовлюбленность женщине не свойственна. Женщина существует для рыцарского поступка, для того, чтобы охранять слабых. Это рыцарь настоящий.

Герой сегодня не мать Тереза. Думаю, она считала, что ей просто надо выполнять такую функцию. И диссиденты не герои. Геройство сегодня заключается в том, чтобы оставаться самим собой. «Сады осенью», наверное, про это.

В Грузии не говорят слово «змея». Говорят «то, чье имя произносить нельзя». Когда в Кахетии говорят про декреты Ленина — они очень серьезные крестьяне, они все декреты знают, — то говорят: «тот, кого земля не приняла». Кровожадный был человек, и мы об этом помним, а Путин об этом не помнит: у него сантименты есть какие-то.

В Грузии не кричат на пьяных мужей — их жалеют и укладывают спать.

Меня раздражает, когда в кино много говорят. Во французском кино очень много говорят. Это связано с традицией Комеди Франсез, с Мольером, это перенесение традиций театра в кинематограф. Кино должно быть понятно без слов. Потому что это цирк. Мне нужны только музыка и действия: жесты, взгляды, перемещения людей по отношению друг к другу, по отношению к камере.

В моей профессии в основном хапальщики. И если здесь появляется какой-то человек, который ничего не хочет, а хочет только отдать то, что имеет, к нему относятся с почтением.

Вам кажется, что вы живете в Москве среди героев Зощенко, смешных идиотов? Я был немножко знаком с Анной Ахматовой, она говорила: «Боже мой, какой грустный человек Зощенко».

Есть один феномен в современной русской литературе — Сергей Довлатов. Вдруг такие вещи рассказывает человек, о которых мы только живем и думаем. А думаем мы все, наверное, одно и то же: ну надоело это все.

Новое русское кино — это «Красная Шапочка», злобная сказка, которая врет и блефует. Можно, конечно, рассказать и такую сказку, но лучшая — «Карлсон». Чтобы «Карлсона» сочинить, надо иметь какую-то очень особую культуру и какое-то очень внимательное отношение.

Если снизить пафос, то детям говорю: «Старайся не быть говном».

На кого обижены советские режиссеры и писатели, кому они проиграли? Не знаю. Булат Окуджава, мой товарищ, никогда не чувствовал себя ни обиженным, ни оскорбленным. Он просто понимал, что все плохо. Однажды он приехал в Париж, звонит из автомата — он жил в русском общежитии ЮНЕСКО, где русским отключали телефон. Ничего печального в его голосе не было. Ах, говорит, как мы сейчас повидаемся, как повеселимся, как будешь ты у меня дурака валять.

Есть у меня один приятель — Владимир Войнович. И он написал эту странную повесть про Чонкина, про нелепого солдата. Естественно, Войновича в итоге убрали. Но он вернулся в страну — с оптимистической надеждой, что еще чему-нибудь может послужить. Только в российской жизни такая дикость, что послужить Володя Войнович уже ничему не сможет.

Русская дикость — это когда каменных львов на воротах Английского клуба на Тверской вдруг покрасили белой краской.

Откуда у грузин присутствие духа? Потому что все время все было плохо. Быдла много сейчас в Тбилиси, но я как-то был на базаре и слышу такой русский язык: «Здравствуй, мое солнышко, как ты поживаешь? Ах, ты мой дорогой». Это старый тбилисец, который все знает, который вынес все и выдержал. Если бы сейчас в Париже вдруг появились Эмиль Золя или Ги де Мопассан, они бы пришли от нас в ужас. И может быть, им было бы приятно, что есть какие-то люди, которые упорно отстаивают стиль жизни, который ими завещан.