Том Вулф Писатель, 80 лет, Нью-Йорк.

Я вырос в тридцатые. Это было потрясающе спокойное время. В Вирджинии, недалеко от того места, где мы жили, раз в год проходила огромная ярмарка. Это было самое большое скопление людей во всем штате. В 6 утра мать давала мне дюжину пятицентовых монет, и мы с моим школьным другом бежали на ярмарку через лес. Мы успевали добежать туда к 6.30 и оставались там весь день. Сегодня никто не отпускает детей без присмотра. А я помню, как мы с другом катались на велосипедах всю ночь напролет, и единственное наставление, которое мы получали, — вернуться к обеду.

Во времена Депрессии я ходил на уроки рисования. Это стоило всего 25 центов в неделю. Я посещал эти уроки три года подряд. Потом я получил свою первую работу в газете. В качестве художника меня послали в суд, на слушание дела об убийстве. Фотографов в зал не пускали. Подозреваемые сидели в странной клетке, похожей на хоккейные ворота. Я сказал: «Это нечестно. Присяжные видят перед собой людей, чья вина еще не доказана, но которых уже держат за решеткой». Я сел и нарисовал обвиняемых со спины. Получилось, что за решеткой оказался весь зал суда. А газета опубликовала этот рисунок.

Я демократ до мозга костей. Думаю, я самый демократически настроенный писатель из всех, кого я знал. Хотя, конечно, я знаю не всех писателей.

Я горд, что в моих последних книгах трудно найти какие-либо политические мотивации. Нет более важной мотивации, чем быть хорошим писателем.

У меня есть определенная симпатия к тому, что пытается делать Джордж Буш. Однако его экскурсия в Ирак несколько затянулась.

Вас сочтут слабоумным, если вы поддерживаете Буша. Я еще ни на одних президентских выборах не видел кандидата, который был бы так полит грязью. Однажды за обедом я сказал: «Если все остальные не справились, остается голосовать за Буша». Люди, сидевшие за столом, посмотрели на меня так, будто я признался, что регулярно насилую детей.

Очень комфортно полагать, что мировые лидеры, которые делают ужасные вещи, на самом деле всего лишь безумцы.

Либерал — это консерватор, которого хоть раз арестовывали.

Недавно я начал собирать материалы для книги про иммиграцию. Когда люди спрашивают меня, что я сейчас делаю, и получают ответ, реакция всегда одна. «Как интересно, — говорят они и украдкой зевают: — Боже, как же это, наверное, скучно». Но, клянусь, иммиграция — это потрясающая тема.

Я никогда в своей жизни не встречал американца, который бы хотел построить империю.

Как говорил Солженицын, если тебе часто приходится лгать, то рано или поздно ты сам поверишь в это.

Причина, по которой писатель пишет книгу, — это поскорее забыть ее; а причина, по которой книгу читает читатель, — это запомнить ее.

Нон-фикшн — это потрясающая вещь. Это тот жанр, который только набирает обороты. И это тот жанр, которому, в отличие от романа, суждено выжить в будущем. Нет никакого объяснения, почему роман жив до сих пор. Ведь это лишь пережиток эпической поэзии прошлого.

Романы будут оставаться достойным, но непопулярным чтением до тех пор, пока их авторы не выйдут за пределы собственного уютного быта, не покинут свои приятные кабинеты, загроможденные от пола до потолка книжными полками — нищенский вариант Прустовской комнаты, отделанной пробкой, — и не станут делать то, что делали великие писатели прошлого.

Бальзак часто начинал главу с подробного описания комнаты и той мебели, которой она была обставлена. Он мог указать на то, что занавеси на окнах были не из настоящего дамасского шелка, а наполовину хлопковые. Он мог нарисовать полноценные портреты обитателей, пользуясь только такими деталями.

В шестидесятые много говорили о сексуальной революции, но сейчас все это превратилось в сексуальное пиршество.

Порнография стала главным пороком семидесятых. Плутография (литературный жанр, описывающий жизнь богатых и знаменитых.) — главным пороком восьмидесятых.

Британские портные всегда уверяют вас, что сделают для вас все возможное. Но они лишь говорят это. Они просто знают, как должен выглядеть костюм, только и всего.

Самое верное средство от тщеславия — одиночество.

Вряд ли на нашей планете есть более трогательная сцена, чем прекрасная женщина, готовящая еду для того, кого она любит.

Вы не поймете, насколько интересна была ваша семья до тех пор, пока не достигнете определенного возраста и не получите шанс оглянуться назад. Я вспоминаю Томаса Вульфа, моего тезку. Мы росли с ним в одной местности, но не были родственниками. Однажды он сказал мне, что вырос в самой убогой, банальной и унылой семье, которая только существует. Он сказал: «Мне было 23 или 24, когда я понял, что живу со сворой яростных безумцев». Моя же семья была чем угодно, только не такой сворой.

Жизнь каждого из нас — это потрясающий материал. Эмерсон (американский писатель и философ XIX века. ) сказал однажды: «У каждого человека на земле есть одна великая история, ему лишь нужно понять, какая из его историй является великой». Заметьте, Эмерсон не сказал, что у каждого есть две истории. Он сказал — одна.

Смерть — это последнее путешествие, которое нам предстоит. Самое длинное и самое удивительное.

Когда ты молод, сама возможность того, что ты когда-то состаришься, кажется нелепой. Я родился в 1930-м, и я прекрасно помню, как рассуждал: «О господи боже, когда мне исполнится семьдесят, на дворе будет 2000-й год». И ладно бы только это — на самом деле, когда тебе исполнится семьдесят, ты уже и самостоятельно ничего сделать не сможешь. А потом, когда ты достигаешь этого возраста, ты говоришь сам себе: «Что ж, может, мне отведена еще пара лет?»