Василий Шукшин. Двое на телеге.

 Дождь, дождь, дождь... Мелкий, назойливый, с легким шумом сеял день и
ночь. Избы, дома, деревья -- все намокло. Сквозь ровный шорох дождя
слышалось, только, как всплескивала, журчала и булькала вода. Порой
проглядывало со­лнышко, освещало падающую сетку дождя и опять закутыва­лось
в лохматые тучи.
 ...По грязной издавленной дороге двигалась одинокая по­возка. Рослая
гнедая лошадь устала, глубоко проваливала бо­ками, но время от времени еще
трусила рысью. Двое на теле­ге вымокли до основания и сидели, понурив
головы. Старик возница часто вытирал рукавом фуфайки волосатое лицо и
сердито ворчал:
 -- Погодка, черт тебя надавал... Добрый хозяин собаку из дома не
выпустит...
 За его спиной, укрывшись легким плащом, тряслась на охапке мокрой травы
маленькая девушка с большими серыми глазами. Охватив руками колени, она
безразлично смот­рела на далекие скирды соломы.
 Рано утром эта "сорока", как про себя назвал ее сердитый возница, шумно
влетела к нему в избу и подала записку:
 "Семен Захарович, отвези, пожалуйста, нашего фельдшера в Березовку. Это
до крайности необходимо. А машина у нас на ремонте. Квасов". Захарыч
прочитал записку, вышел на крыльцо, постоял под дождиком и, войдя в избу,
бросил ста­рухе:
 -- Собери.
 Ехать не хотелось, и, наверно, поэтому бойкая девушка не понравилась
Захарычу -- он сердито не замечал ее. Кроме того, злила хитрость
председателя с этим его "пожалуйста". Не будь записки и не будь там этого
слова, он ни за что не поехал бы в такую непогодь.
 Захарыч долго возился, запрягая Гнедуху, толкал ее кула­ком и, думая о
записке, громко ворчал:
 -- Становись, пожалуйста, в оглобли, дура окаянная!
 Когда выехали со двора, девушка пробовала заговорить с возницей:
спрашивала, не болит ли чего-нибудь у него, мно­го ли снега бывает тут
зимой... Захарыч отвечал неохотно. Разговор явно не клеился, и девушка,
отвернувшись от него, начала негромко петь, но скоро замолчала и задумалась.
 Захарыч, суетливо подергивая вожжи, тихо ругался про себя. Он всю жизнь
кого-нибудь ругал. Теперь доставалось председателю и этой "сороке", которой
приспичило именно теперь ехать в Березовку.
 -- Ххе-е... жизнь... Когда уж только смерть придет. Нно-о, журавь!
 Они с трудом выехали на гору. Дождь припустил еще сильнее. Телега
качалась, скользила, точно плыла по черной жирной реке.
 -- Ну и погодушка, чтоб тебя черти... -- ругался Захарыч и уныло тянул:
-- Но-о-о, уснула-а-а...
 Казалось, этому пути, дождю и ворчанию старика не бу­дет конца. Но
вдруг Захарыч беспокойно заерзал и, полу­обернувшись к спутнице, весело
прокричал:
 -- Что, хирургия, небось замерзла?
 -- Да, холодно, -- призналась она.
 -- То-то. Сейчас бы чайку горячего, как думаешь?
 -- А что, скоро Березовка?
 -- Скоро Медоухино, -- лукаво ответил старик и, почему-то рассмеявшись,
погнал лошадь: -- Но-о, ядрена Матрена!
 Телега свернула с дороги и покатилась под гору, прямо по целине,
тарахтя и подпрыгивая. Захарыч молодецки покрикивал, лихо крутил вожжами.
Скоро в логу, среди стройных березок, показалась одинокая старая избушка.
Над избушкой струился синий дымок, растягиваясь по березняку слоистым
голубым туманом. В маленьком окошке светился огонек. Все это очень походило
на сказку. Откуда-то выкатились два огромных пса, кинулись под ноги лошади.
Захарыч соскочил с телеги, отогнал бичом собак и повел лошадь во двор.
 Девушка с любопытством осматривалась и, когда заметила в сторонке между
деревьями ряды ульев, догадалась, что это пасека.
 -- Бежи отогревайся! -- крикнул Захарыч и стал распрягать лошадь.
 Прыгнув с телеги, девушка тотчас присела от резкой боли в ногах.
 -- Что? Отсидела?.. Пройдись маленько, они отойдут, -- посоветовал
Захарыч.
 Он бросил Гнедухе охапку травы и первый потрусил в из­бушку, отряхивая
на ходу мокрую шапку.
 В избушке пахло медом. Перед камельком стоял на коленях белоголовый
старик в черной сатиновой рубахе и под­брасывал дрова. В камельке весело
гудело и потрескивало. На полу затейливо трепетали пятна света. В переднем
углу мигала семилинейная лампа. В избушке было так тепло и уютно, что
девушке даже подумалось: не задремала ли она сидя в телеге, не снится ли ей
все это? Хозяин поднялся навстречу нежданным гостям -- он оказался очень
высоким и слегка сутулился, -- отряхнул колени и, прищурив глаза, сказал
глуховато:
 -- Доброго здоровья, люди добрые.
 -- Там добрые или нет -- не знаю, -- ответил Захарыч, пожимая руку
старому знакомому, -- а вот промокли мы из­рядно.
 Хозяин помог девушке раздеться, подбросил еще в каме­лек. Он двигался
по избушке не торопясь, делал все спокойно и уверенно.
 Захарыч, устроившись у камелька, блаженно кряхтел и приговаривал:
 -- Ну и благодать же у тебя, Семен. Прямо рай. И чего я пасечником не
сделался -- ума не приложу.
 -- По какому же делу едете? -- спросил хозяин, погляды­вая на девушку.
 -- А вон с доктором в Березовку едем, -- объяснил Заха­рыч. -- Ну,
помочил он нас... Хоть выжимай, язви его со­всем...
 -- Доктор, значит, будете? -- спросил пасечник.
 -- Фельдшер, -- поправила девушка.
 -- А-а... Смотри-ка, молодая какая, а уже... Ну, согревай­ся,
согревайся. А мы тем делом сообразим чего-нибудь.
 Девушке было так хорошо, что она невольно подумала: "Все-таки
правильно, что я сюда поехала. Вот где действи­тельно... жизнь". Ей
захотелось сказать старикам что-нибудь приятное.
 -- Дедушка, а вы весь год здесь живете? -- спросила она первое, что
пришло в голову.
 -- Весь год, дочка.
 -- Не скучаете?
 -- Хе!.. Какая нам теперь скука. Мы свое спели.
 -- Ты тут, наверно, всю жизнь насквозь продумал, один-то? Тебе бы
сейчас учителем работать, -- заметил Захарыч.
 Пасечник достал из-под пола берестовый туесок с медо­вухой и налил всем
по кружке. Захарыч даже слюну глотнул, однако кружку принял не торопясь, с
достоинством. Девуш­ка застыдилась, стала отказываться, но оба старика
настой­чиво уговаривали, разъясняя, что "с устатку и с холода это --
первейшее дело". Она выпила полкружки.
 Вскипел чайник. Сели пить чай с медом. Девушка рас­краснелась, в голове
у нее приятно зашумело и на душе стало легко, как в праздник. Старики
вспоминали каких-то кумо­вьев. Пасечник раза два покосился на улыбающуюся
девушку и показал на нее глазами Захарычу.
 -- Тебя, дочка, как звать-то? -- спросил он.
 -- Наташей.
 Захарыч отечески похлопал Наташу по плечу и сказал:
 -- Ведь она, слушай, ни разу не пожаловалась даже, что холодно, мол,
дедушка. От другой бы слез не обобрался.
 -- А вон у ней, видишь, -- указал пасечник на комсо­мольский значок и
добавил: -- Они молодцы!
 Наташе вдруг захотелось рассказать что-нибудь особен­ное о себе.
 -- Вы вот, дедушка, ругались давеча, а ведь это я сама по­просилась
ехать в Березовку.
 -- Да ну? -- изумился Захарыч. -- И охота тебе?
 -- Нужно -- значит, охота, -- задорно ответила Наташа и покраснела. --
Лекарство одно в нашей аптеке кончилось, а оно очень необходимо.
 -- Хэх ты!.. -- Захарыч крутнул головой и решительно за­явил: -- Только
сегодня мы уж никуда не поедем.
 Наташа перестала улыбаться. Старики снова принялись за свой разговор.
За окном было уже темно. Ветер горстями сыпал в стекло дождь, тоскливо
скрипела ставня. Девушка встала из-за стола и присела у печки. Ей вспомнился
врач -- толстый, угрюмый человек. Провожая ее, он говорил: "Смот­рите,
Зиновьева... Погода-то больно того. Простудитесь еще. Может, нам кого-нибудь
другого послать?" Наташа предста­вила, как доктор, узнав, что она пережидала
непогоду на па­секе, посмотрит на нее и подумает: "Я ведь и не ожидал от
тебя ничего такого. Молоды вы и слабоваты. Это извини­тельно", а вслух,
наверное, скажет: "Ничего, ничего, Зиновьева". Вспомнилось также, как
пасечник посмотрел на ее комсомольский значок... Она резко поднялась и
сказала:
 -- Дедушка, мы все-таки поедем сегодня. -- И стала оде­ваться.
 Захарыч обернулся и вопросительно уставился на нее.
 -- В Березовку за лекарством поедем, -- упрямо повтори­ла она. -- Вы
понимаете, товарищи, мы просто... мы не име­ем права сидеть и ждать!.. Там
больные люди. Им нужна помощь!..
 Старики изумленно смотрели на нее, а девушка, ничего не замечая,
продолжала убеждать их. Пальцы ее рук сжались в тугие, острые кулачки. Она
стояла перед ними маленькая, счастливая и с необыкновенной любовью и
смущением при­зывала больших, взрослых людей понять, что главное -- это не
жалеть себя!..
 Старики все так же, с удивлением смотрели на нее и, ка­жется, ждали еще
чего-то. Счастливый блеск в глазах девуш­ки постепенно сменился выражением
горькой обиды: они совсем не поняли ее! И старики показались ей вдруг не
таки­ми уж умными и хорошими. Наташа выбежала из избушки, прислонилась к
косяку и заплакала... Было уже темно. По крыше уныло шуршал дождь. На
крыльцо с карниза дробно шлепались капли. Перед окном избушки лежал желтый
квад­рат света. Жирная грязь блестела в этом квадрате, как масло. В углу
двора, невидимая, фыркала и хрустела травой лошадь. Наташа не заметила, как
на улицу вышел хозяин.
 -- Где ты, дочка? -- негромко позвал он.
 -- Здесь.
 -- Ну-ка пошли в избу. -- Пасечник взял ее за руку и по­вел за собой.
Наташа покорно шла, вытирая на ходу слезы. Когда они появились в избушке,
Захарыч суетливо копошил­ся в темном углу, отыскивая что-то.
 -- Эка ты! Шапку куда-то забросил, язви ее, -- ворчал он.
 А пасечник, подкладывая в печку, тоже несколько сму­щенно говорил:
 -- На нас не надо обижаться, дочка. Нам лучше разъяс­нить лишний раз...
А это ты хорошо делаешь, что о людях за­ботишься так. Молодец.
 Наконец Захарыч нашел шапку. На Наташу вместо паль­то надели большой
полушубок и брезентовый плащ. Она сто­яла посреди избы неуклюжая и смешная,
поглядывая из-под башлыка мокрыми веселыми глазами и шмыгая носом. А во­круг
нее хлопотали виноватые старики, соображая, что бы еще надеть на нее...
 Через некоторое время телега снова мягко катилась по дороге, и на ней
снова тряслись два человека.
 По-прежнему ровно шумел дождь; обочь дороги, в канав­ках, тихонько
булькало и хлюпало.