несколько едких цитат о еде.

Одна из самых заметных тенденций в современной прозе — использование гастрономической и кулинарной метафорики в качестве способа косвенного выражения мнений и оценок. Вот лишь несколько иллюстративных примеров.

"Пошла кулинарная линия: пейзаж похож на печенье с открошившимся углом, старые особнячки — на пирожные, день — на духовку” (Алексей Иванов).

"Дорога кривела рытвинами, словно ее пережевали и выплюнули и жевок засох, сохранив кривые, грубые следы зубов или настырных десен” (Захар Прилепин).

"Внешнее отслаивалось от сути, как переваренное мясо от кости” (Денис Гуцко).

Приобретая иронический или нигилистический пафос, пищевая образность превращается в способ художественного обличения реальности, выявления в ней всякого рода безобразия, безнравственности, бездуховности. Пожалуй, наиболее наглядно и последовательно это просматривается в рок-поэзии.

"Каждый из нас — беспонтовый пирожок”, — утверждает Егор Летов.

"Твоя задача — жрать, размножаться и спать!” — подхватывает иронию над обывателем группа "Пилот”.

"Что вам на завтрак? Опять Иисус? Ешьте, но знайте: мы вам не простим!” — бичует алчность и продажность Юрий Шевчук.

"Но в мире есть что-то, чего не выпить, не съесть”, — назидательно напоминает БГ…


"У них другие сердца. Похожи на желудки”, — саркастически говорится о современных людях в "Терракотовой старухе” Елены Чижовой. "Лучше сразу тогда: все, что мешает вам жрать, все под бульдозер, в печь, на переплавку. Чтоб на зубах не застревало”, — развивает эту мысль Роман Сенчин в "Московских тенях”. А Александр Мелихов продолжает ее в язвительном диалоге персонажей романа "И нет им воздаяния”: "— Имей в виду, правильное питание — это культура. — А мы-то, дураки, думали, что культура — это Тютчев...”

В том же ключе рефлексирует над завершенным полотном художник в "Асистолии” Олега Павлова: "Для чего все это? Ради чего? Не знаю. Но тоже кто-нибудь съест. Все почему-то кончается именно так”. В другом эпизоде тот же герой заявляет: "Жизнь — это пища сильных”. А учитель истории в романе Наталии Курчатовой и Ксении Венглинской "Лето по Даниилу Андреевичу” пытается противостоять такому положению вещей: Не может бесконечно продолжаться это пожирание обществом самого себя, не говоря уж о том, что всегда останутся те, кому не досталось улиток”.

В этом же произведении выведен пародийный образ ресторанного критика Батманова: "Лапан. Скажете тоже. Он пробует не кролика, а лапана. А еще вернее будет сказать, что он дегустирует слова”. Особая горечь иронии в том, что один и тот же человек в роли ресторанного критика востребован гораздо больше и оценен значительно выше, чем в статусе школьного учителя.

Похожий персонаж обнаруживается и в павловской "Асистолии” — владелица глянцевого журнала, с особым чувством опекающая страничку под названием "Кулинарный Эдем”. Богемная и эксцентричная дамочка чувствует себя "несравненно выше автора массовой кулинарной похлебки” и желает лицезреть не иначе как "тонкое, чувственное изображение еды, то, что должно вдохновлять!”

В соединении метафоры с иронией сверхпотребление становится синонимом обжорства. А чревоугодие, как известно, один из семи смертных грехов. Об этом хорошо сказано у Виктора Пелевина в "Шлеме Ужаса”: "Обжорство не так ужасно само по себе. Но это индикатор, показывающий подлую душу”.

Сама же еда часто предстает не как предмет эстетизации, а как объект разоблачения. "В Москве почему-то на каждом углу воняет копчеными курами. Москвичи, должно быть, любят их жрать”, — зло недоумевает приезжий молодой человек в романе Владимира Козлова "Домой”.

Обобщающим аккордом этой оратории можно считать афористическое суждение из романа Алексея Иванова "Блуда и МУДО”: "По-настоящему ценно только то, что выше утилитарного, что выше себестоимости. Мы есть не то, что мы едим, а то, чего мы не можем сожрать…”

http://magazines.russ.ru/neva/2012/7/s17.html