Встретились, поговорили

Сергей Довлатов

  Все считали его неудачником. Даже фамилия у него была какая-то легкомысленная – Головкер. Такая фамилия полагается невзрачному близорукому человеку, склонному к рефлексии. Головкер был именно таким человеком.
      В школе его умудрились просто не заметить. Учителя на родительских собраниях говорили только про отличников и двоечников. Среднему школьнику, вроде Головкера, уделялось не больше минуты.
      В самодеятельности Головкер не участвовал. Рисовать и стихи писать не умел. Даже читал стихи, как говорится, без выражения.
      Уроков физкультуры не посещал. Был освобожден из-за плоскостопия. Что такое плоскостопие – загадка. Я думаю – всего лишь повод не заниматься физкультурой.
      Учитель пения говорил ему:
      – Голоса у тебя нет. И души вроде бы тоже нет.
      Учитель скорбно приподнимал брови и заканчивал:
      – Чем ты поешь, Головкер?..
      Общественной работой Головкер не занимался. В театр ходить не любил. На пионерских собраниях Головкера спрашивали:
      – Чем ты увлекаешься? Чему уделяешь свободное время? Может, ты что-нибудь коллекционируешь, Головкер?
      – Да, – вяло отвечал Головкер.
      – Что?
      – Да так.
      – Что именно?
      – Деньги.
      – Ты копишь деньги?
      – Ну.
      – Зачем?
      – То есть как зачем? Хочу купить.
      – Что?
      – Так, одну вещь.
      – Какую? Ответь. Коллектив тебя спрашивает.
      – Зимнее пальто, – отвечал Головкер…
      Закончив школу, Головкер поступил в институт. Тогда считалось, что это – единственная дорога в жизни. Конкурс почти везде был огромный. Головкер поступил осмотрительно. Подал документы туда, где конкурса фактически не было. Конкретно – в санитарно-гигиенический институт.
      Там он проучился шесть лет. Причем так же, как в школе, остался незамеченным. В самодеятельности не участвовал. Провокационных вопросов лекторам не задавал. Девушек избегал. Вина не пил. К спорту был равнодушен.
      Когда Головкер женился, все были поражены. Уж очень мало выделялся Головкер, чтобы стать для кого-то единственным и незаменимым. Казалось, Головкер не может быть предметом выбора. Не может стать объектом предпочтения. У Головкера совершенно не было индивидуальных качеств.
      И все-таки он женился. Лиза Маковская была его абсолютной противоположностью. Она была рыжая, дерзкая и привлекательная. Она курила, сквернословила и пела в факультетском джазе. Вокруг нее постоянно толпились спортивные, хорошо одетые молодые люди.
      Все ухаживали за Лизой. Замуж она так и не вышла. А на пятом курсе родила ребенка. Девочка была походка на маму. А также на заместителя комсорга по идеологии.
      Короче, Лиза превратилась в женщину трудной судьбы. Высказывалась цинично и раздраженно. К двадцати пяти годам успела разочароваться в жизни.
      И тут появился Головкер. Молчаливый, застенчивый. Приносил ей не цветы, а овощи и фрукты для ребенка. Влечения своего не проявлял. Мелкие домашние поручения выполнял безукоризненно.
      Как-то они пили чай с мармеладом. Девочка спала за ширмой. Головкер встал. Лиза говорит:
      – Интродукция затянулась. Мы должны переспать или расстаться.
      – С удовольствием, – ответил Головкер, – только в другой раз. Я могу остаться в пятницу. Или в субботу.
      – Нет, сегодня, – раздражительно выговорила Лиза, – я этого хочу.
      – Я тоже, – просто ответил Головкер.
      И затем:
      – Останусь, если вы добавите мне рубль на такси. С возвратом, разумеется…
      Так они стали мужем и женой. Муж был инспектором-гигиенистом в управлении столовых. Жена, отдав ребенка в детский сад, поступила на фабрику. Работала там в местной амбулатории.
      А потом начались скандалы. Причем без всяких оснований. Просто Головкер был доволен жизнью, а Лиза нет.
      Головкер приобрел в рассрочку цветной телевизор и шкаф. Купил в зоомагазине аквариум. Стал задумываться о кооперативе. Лиза в ответ на это говорила:
      – Зачем? Что это меняет?
      И дальше:
      – Неужели это все? Ведь годы-то идут…
      Лиза, что называется, задумывалась о жизни. Прерывая стирку или откладывая шитье, говорила:
      – Ради чего все это? Ну, хорошо, съем я еще две тысячи пирожных. Изношу двенадцать пар сапог. Съезжу в Прибалтику раз десять…
      Головкер не задумывался о таких серьезных вещах. Он спрашивал: «Чем тебя не устраивает Прибалтика?» Он вообще не думал. Он просто жил и все.
      Лишь однажды Головкер погрузился в раздумье. Это продолжалось больше сорока минут. Затем он сказал:
      – Лиза, послушай. Когда я был студентом первого курса, Дима Фогель написал эпиграмму: «У Головкера Боба попа втрое шире лба!» Ты слышишь? Я тогда обиделся, а сейчас подумал – все нормально. Попа и должна быть шире лба. Причем как раз втрое, я специально измерял…
      – И ты, – спросила Лиза, – пять лет об этом думал?
      – Нет, это только сегодня пришло мне в голову…
      Через год Лиза его презирала. Через три года – возненавидела.
      Головкер это чувствовал. Старался не раздражать ее. Вечерами смотрел телевизор. Или помогал соседу чинить «Жигули».
      Спали они вместе редко. Каждый раз это была ее неожиданная причуда. Заканчивалось все слезами.
      А потом началась эмиграция. Сначала это касалось только посторонних. Потом начали уезжать знакомые. Чуть позже – сослуживцы и друзья.
      Евреи, что называется, подняли головы. Вполголоса беседовали между собой. Шелестели листками папиросной бумаги.
      В их среде циркулировали какие-то особые документы. Распространялась какая-то внутренняя информация. У них возникли какие-то свои дела.
      И тут Головкер неожиданно преобразился. Сначала он небрежно заявил:
      – Давай уедем.
      Потом заговорил на эту тему более серьезно. Приводил какие-то доводы. Цитировал письма какого-то Габи.
      Лиза сказала:
      – Я не поеду. Здесь мама. В смысле – ее могила. Здесь все самое дорогое. Здесь Эрмитаж…
      – В котором ты не была лет десять.
      – Да, но я могу пойти туда в ближайшую субботу… И наконец – я русская! Ты понимаешь – русская!
      – С этого бы и начинала, – реагировал Головкер и обиженно замолчал. Как будто заставил жену сознаться в преступлении.
      И вот Головкер уехал. Его отъезд, как это чаще всего бывает, слегка напоминал развод.
      Эмиграция выявила странную особенность. А может быть, закономерность. Развестись люди почему-то не могли. Разъехаться по двум квартирам было трудно. А вот по разным странам – легче.
      Поэтому в эмиграции так много одиноких. Причем как мужчин, так и женщин. В зависимости от того, кто был инициатором развода.
      Три месяца Головкер жил в Италии. Затем переехал в Соединенные Штаты.
      В Америке он неожиданно пришелся ко двору. На родине особенно ценились полоумные герои и беспутные таланты. В Америке – добросовестные налогоплательщики и честные трудящиеся. Головкер пошел на курсы английского языка. Научился водить машину. Работал массажистом, курьером, сторожем. Год прослужил в кар-сервисе. Ухаживал за кроликами на ферме. Подметал на специальной машине территорию аэропорта.
      Сначала Головкер купил медальон на такси. Потом участок земли на реке Делавер. Еще через год – по внутренней цене – собственную квартиру на Леффертс-бульваре.
      Такси он сдал в аренду. Землю перепродал. Часть денег положил на срочный вклад. На оставшиеся четырнадцать тысяч купил долю в ресторане «Али-баба».
      Жил он в хорошем районе. Костюмы покупал у Блюмингдейла. Ездил в «Олдсмобиле-ридженси».
      По отношению к женщинам Головкер вел себя любезно. Приглашал их в хорошие, недорогие рестораны. Дарил им галантерею и косметику. Причем событий не форсировал.
      Американок Головкер уважал и стеснялся. Предпочитал соотечественниц без детей. О женитьбе не думал.
      Три раза он побывал в Европе. Один раз в Израиле. Дважды в Канаде.
      Он продавал дома, квартиры, земельные участки. Дела у него шли замечательно. Он был прирожденным торговым агентом. Представителем чужих интересов. То есть человеком без индивидуальности. Недаром существует такой короткий анекдот. Некто звонит торговому агенту и спрашивает: «Вы любите Брамса?»…
      При этом Головкер был одновременно услужлив и наделен чувством собственного достоинства. Сочетание редкое.
      С Лизой он не переписывался. Слишком уж трудно было писать из одного мира – в другой. С одной планеты – на другую.
      Но он помогал ей и дочке. Сначала отправлял посылки. Впоследствии ограничивался денежными переводами.
      Это было нормально. Ведь они развелись. А дочка, та вообще была приемная. Хотя ее как раз Головкер вспоминал. Например, как он зашнуровывает крошечные ботинки. Или застегивает ускользающие пуговицы на лифчике. И еще – как он легонько встряхивает девочку, поправляя рейтузы.
      Лизу он не вспоминал. Она превратилась в какую-то невидимую инстанцию. Во что-то существенное, но безликое. В своего рода налоговое управление.
      А потом неожиданно все изменилось. У Головкера возникла прямо-таки навязчивая идея. Причем не исподволь, а сразу. В один прекрасный день. Головкер даже помнил, когда именно это случилось. Между часом и двумя семнадцатого августа восемьдесят шестого года.
      Головкер ехал на машине в офис. Только что завершилась выгодная операция. Комиссионные составили двенадцать тысяч.
      Автомобиль легко скользил по гудронированному шоссе. Головкер был в светло-зеленом фланелевом костюме. В левой руке его дымилась сигарета «Кент».
      И вдруг он увидел себя чужими глазами. Это бывает. А именно: глазами своей бывшей жены. Вот мчится за рулем собственного автомобиля процветающий бизнесмен Головкер. Совесть его чиста, бумажник набит деньгами. В уютной конторе его ждет миловидная секретарша. Здоровье у него великолепное. Гемоглобин? Он даже не знает, что это такое. У него все хорошо. Гладкая от лосьона кожа. Дорогие ботинки не жмут. И вот Лиза смотрит на этого человека. И думает: какое сокровище я потеряла!
      Так и появилась у Головкера навязчивая идея. А именно: он должен встретиться с женой. Она поймет и убедится. А он только спросит: «Ну, как?» – и все. И больше ни единого слова… «Ну, как?..»
      Головкер представлял себе момент возвращения. Вот он прилетает. Едет в гостиницу. Берет напрокат машину. Меняет по курсу тысячу долларов. А может быть – две. Или три.
      Потом звонит ей: «Лиза? Это я… Что значит – кто? Теперь узнала?.. Да, проездом. Я, откровенно говоря, довольно-таки бизи… Хотя сегодня, в общем, фри… Извини, что перехожу на английский…»
      Они сидят в хорошем ресторане. Головкер заказывает. Лизе – дичь. Себе что-нибудь легкое. Немного спаржи, мусс… Коньяк? Предпочитаю «Кордон бле». Армянский? Ну, давайте…
      Головкер провожает Лизу домой. Выходит из машины. Распахивает дверцу. «Ну, прощай». И затем: «Ах да, тут сувениры».
      Головкер протягивает Лизе сапфировое ожерелье. «Ведь это твой камень». Затем – пластиковый мешок с голубой канадской дубленкой. Учебный компьютер для Оли. Пакет с шерстяными вещами. Две пары сапог.
      Затем он мягко спрашивает:
      – Могу я оставить тебе немного денег? Буквально – полторы-две тысячи. Чисто символически…
      Он мягко и настойчиво протягивает ей конверт.
      Она:
      – Зайдешь?
      – Прости, у меня завтра утром деловое свидание. Подумываю о скромной концессии. Что-нибудь типа хлопка. А может, займусь электроникой. Меня интересует рынок.
      Лиза:
      – Рынок? Некрасовский или Кузнечный?
      Головкер улыбается:
      – Я говорю о рынке сбыта…
      Вечером Лиза сидит у него в гостинице. Головкер снимает трубку:
      – Шампанского.
      Затем:
      – Ты полистай журналы, я должен сделать несколько звонков. Хэлло, мистер Беляефф! Головкер спикинг. Представитель «Дорал эдженси»…
      Шампанское выпито. Лиза спрашивает:
      – Мне остаться?
      Он – мягко:
      – Не стоит. В этой пуританской стране…
      Лиза перебивает его:
      – Ты меня больше не любишь?
      Головкер:
      – Не спрашивай меня об этом. Слишком поздно…
      Вот они идут по набережной. Заходят в Эрмитаж. Разглядывают полотна итальянцев. Головкер произносит:
      – Я бы купил этого зеленоватого Тинторетто. Надо спросить – может, у большевиков есть что-то для продажи?..
      Мысли о встрече с женой не покидали Головкера. Это было странно. Все должно быть иначе. Первые годы человек тоскует о близких. Потом начинает медленно их забывать. И наконец остаются лишь контуры воспоминаний. Расплывчатые контуры на горизонте памяти, и все.
      У Головкера все было по-другому. Сначала он не вспоминал про Лизу. Затем стал изредка подумывать о ней. И наконец стал думать о бывшей жене постоянно. С волнением, которое его удивляло. Которое пугало его самого.
      Причем не о любви задумывался Головкер. И не о раскаянии бывшей жены своей. Головкер думал о торжестве справедливости, логики и порядка.
      Вот он идет по Невскому. Заходит в кооперативный ресторан. Оглядывается. Пробегает глазами меню. Затем негромко произносит:
      – Пошли отсюда!
      И все. «Пошли отсюда». И больше ни единого слова…
      Мысль о России становилась неотступной. Воображаемые картины следовали одна за другой. Целая череда эмоций представлялась Головкеру: удивление, раздражение, снисходительность. Ему четко слышались отдельные фразы на каждом этапе. Например – у фасада какого-то случайного здания:
      – Пардон, что означает – «Гипровторчермет»?
      Или – в случае какого-то бытового неудобства:
      – Большевики меня поистине умиляют.
      Или – за чтением меню:
      – Цены, я так полагаю, указаны в рублях?
      Или – когда речь зайдет о нынешнем правительстве:
      – Надеюсь, Горбачев хотя бы циник. Идеалист у власти – это катастрофа.
      Или – если разговор пойдет об Америке:
      – Америка не рай. Но если это ад, то самый лучший в мире.
      Или – реплика в абстрактном духе. На случай, если произойдет что-то удивительное:
      – Фантастика! Непременно расскажу об этом моему дружку Филу Керри…
      У него были заготовлены реплики для всевозможных обстоятельств. Выходя из приличного ресторана, Головкер скажет:
      – Это уже не хамство. Однако все еще не сервис.
      Выходя из плохого, заметит:
      – Такого я не припомню даже в Шанхае…
      Головкер вечно что-то бормотал, жестикулировал, смеялся. Путал английские и русские слова. Вдруг становился задумчивым и молчаливым. Много курил.
      И вот он понял – надо ехать. Просто заказать себе визу и купить билет. Обойдется эта затея в четыре тысячи долларов. Включая стоимость билетов, гостиницу, подарки и непредвиденные расходы.
      Времена сейчас относительно либеральные. Провокаций быть не должно. Деньги есть.
      Оформление документов заняло три недели. Билет он заказал на четырнадцатое сентября. Ходил по магазинам, выбирал подарки.
      Выяснилось, что у него совсем мало друзей и знакомых. Родители умерли. Двоюродная сестра жила в Казани. С однокурсниками Головкер не переписывался. Имена одноклассников забыл.
      Оставались Лиза с дочкой. Оленьке должно было исполниться тринадцать лет. Головкер не то чтобы любил эту печальную хрупкую девочку. Он к ней привык. Тем более что она, почти единственная в мире, испытывала к нему уважение.
      Когда мать ее наказывала, она просила:
      – Дядя Боря, купите мне яду…
      Головкер привязался к девочке. Ведь материнская и отцовская любовь – совершенно разные. У матери это прежде всего – кровное чувство. А у отца – душевное влечение. Отцы предпочитают тех детей, которые рядом. Пусть они даже и не родные. Потому-то злые отчимы встречаются гораздо реже, чем сердитые мачехи. Это отражено даже в народных сказках…
      Лизе он купил пальто и сапоги. Оле – шубку из натурального меха и учебный компьютер. Плюс – рубашки, джинсы, туфли и белье. Какие-то сувениры, авторучки, радиоприемники, две пары часов. Короче, одними подарками были заполнены два чемодана.
      Деньги Головкеру удалось поменять из расчета один к шести. Головкер передал какому-то Файбышевскому около семисот долларов. В Ленинграде некая Муза передаст ему четыре тысячи рублей.
      Летел Головкер самолетом американской компании. Как обычно, чувствовал себя зажиточным туристом. Небрежно заказал себе порцию джина.
      – Блу джине энд тоник, – пошутил Головкер, – джинсы с тоником.
      Бортпроводница спросила:
      – Вы из Польши?
      Неужели, подумал Головкер, у меня сохранился акцент?..
      В Ленинградском аэропорту ему не понравилось. Все казалось серым и однообразным. Может быть, из-за отсутствия рекламы. К тому же он прилетел сюда впервые. Так уж получилось. Тридцать два года здесь прожил, а самолетом не летал.
      Головкер подумал: что я испытываю, шагнув на родную землю? И понял – ничего особенного.
      Поместили его в гостинице «Октябрьская». Вскоре приехала Муза – нервная и беспокойно озирающаяся по сторонам. Оставила ему пакет с деньгами.
      Головкер испытывал страх, усталость, волнение. Больше часа он провел в гостинице, а Лизе так и не звонил. Что-то его останавливало и пугало. Слишком долго, оказывается, Головкер этого ждал. Может быть, все последние годы. Может, все, что он делал и предпринимал, было рассчитано только на Лизу? На ее внимание?
      Если это так, задумался Головкер, сколько же всего проносится мимо? Живешь и не знаешь – ради чего? Ради чего зарабатываешь деньги? Ради чего обзаводишься собственностью? Ради чего переходишь на английский язык?
      Головкер взглянул на часы – половина десятого. Припомнил номер телефона – четыре, шестнадцать… И дальше – сто пятьдесят шесть. Все правильно. Четыре в кубе… Он совершенно забыл математику. Но телефон запомнил – четыре, шестнадцать… А потом – те же шестнадцать в квадрате. Сто пятьдесят шесть…
      Потрясенный, Головкер услышал звонок, раздавшийся в его собственной квартире. Один раз, другой, третий…
      – Кто это? – спросила Лиза.
      И через секунду:
      – Говорите.
      И тогда он глухо выговорил:
      – Квартира Головкеров? Лиза, ты меня узнаешь?
      – Погоди, – слышит он, – я выключу чайник.
      И дальше – тишина на целую минуту. Затем какие-то простые, необязательные слова:
      – Ты приехал? Я надеюсь, все легально? Как? Да ничего… В бассейн ходит. У тебя дела? Ты путешествуешь?
      Головкер помолчал, затем ответил:
      – Экспорт-импорт. Тебе это не интересно. Подумываю о небольшой концессии, типа хлопка…
      Далее он спросил как можно небрежнее:
      – Надеюсь, увидимся?
      И для большей уверенности добавил:
      – Я должен кое-что вам передать. Тебе и Оле.
      Он хотел сказать – у меня два чемодана подарков. Но передумал.
      – Завтра я работаю, – сказала Лиза, – вечером Ольга приглашена к Нахимовским. Послезавтра у нее репетиция. Ты надолго приехал? Позвони мне в четверг.
      – Лиза, – проговорил он забытым жалобным тоном, – еще нет десяти. Мы столько лет не виделись. У меня два чемодана подарков. Могу я приехать? На машине?
      – У нас проблемы с этим делом.
      – В смысле – такси? Я же беру машину в рент…
      Вот он заходит (представлял себе Головкер) к человеку из «Автопроката». Слышит:
      – Обслуживаем только иностранцев.
      Головкер почти смущенно улыбается:
      – Да я, знаете ли… Это самое…
      – Я же говорю, – повторяет чиновник, – только для иностранцев. Вы русский язык понимаете?
      – С трудом, – отвечает Головкер и переходит на английский…
      Лиза говорит:
      – То есть, конечно, приезжай. Хотя, ты знаешь… В общем, я ложусь довольно рано. Кстати, ты где?
      – В «Октябрьской».
      – Это минут сорок.
      – Лиза!
      – Хорошо, я жду. Но Олю я будить не собираюсь…
      Тут начались обычные советские проблемы. «Автопрокат» закрылся. Такси поймать не удавалось. Затормозил какой-то частник, взял у Головкера американскую сигарету и уехал.
      Приехал он в двенадцатом часу. Вернее, без четверти двенадцать. Позвонил. Ему открыли. Бывшая жена заговорила сбивчиво и почти виновато:
      – Заходи… Ты не изменился… Я, откровенно говоря, рано встаю… Да заходи же ты, садись. Поставить кофе?.. Совсем не изменился… Ты носишь шляпу?
      – Фирма «Борсалино», – с отчаянием выговорил Головкер.
      Затем стащил нелепую, фисташкового цвета шляпу.
      – Хочешь кофе?
      – Не беспокойся.
      – Оля, естественно, спит. Я дико устаю на работе.
      – Я скоро уйду, – ввернул Головкер.
      – Я не об этом. Жить становится все труднее. Гласность, перестройка, люди возбуждены, чего-то ждут. Если Горбачева снимут, мы этого не переживем… Ты сказал – подарки? Спасибо, оставь в прихожей. Чемоданы вернуть?
      – Почтой вышлешь, – неожиданно улыбнулся Головкер.
      – Нет, я серьезно.
      – Скажи лучше, как ты живешь? Ты замужем?
      Он задал этот вопрос небрежно, с улыбкой.
      – Нет. Времени нет. Хочешь кофе?
      – Где ты его достаешь?
      – Нигде.
      – Почему же ты замуж не вышла?
      – Жизнь так распорядилась. Мужиков-то достаточно, и все умирают насчет пообщаться. А замуж – это дело серьезное. Ты не женился?
      – Нет.
      – Ну, как там в Америке?
      Головкер с радостью выговорил заранее приготовленную фразу:
      – Знаешь, это прекрасно – уважать страну, в которой живешь. Не любить, а именно уважать.
      Пауза.
      – Может, взглянешь, что я там привез? Хотелось бы убедиться, что размеры подходящие.
      – Нам все размеры подходящие, – сказала Лиза, – мы ведь безразмерные. Вообще-то спасибо. Другой бы и забыл про эти алименты.
      – Это не алименты, – сказал Головкер, – это просто так. Тебе и Оле.
      – Знаешь, как вас теперь называют?
      – Кого?
      – Да вас.
      – Кого это – вас?
      – Эмигрантов.
      – Кто называет?
      – В газетах пишут – «наши зарубежные соотечественники». А также – «лица, в силу многих причин оказавшиеся за рубежом»…
      И снова пауза. Еще минута, и придется уходить. В отчаянии Головкер произносит:
      – Лиза!
      – Ну?
      Головкер несколько секунд молчит, затем вдруг:
      – Ну, хочешь потанцуем?
      – Что?
      – У меня радиоприемник в чемодане.
      – Ты ненормальный, Оля спит…
      Головкер лихорадочно думает – ну, как еще ухаживают за женщинами? Как? Подарки остались за дверью. В ресторан идти поздно. Танцевать она не соглашается.
      И тут он вдруг сказал:
      – Я пойду.
      – Уже?.. А впрочем, скоро час. Надеюсь, ты мне позвонишь?
      – Завтра у меня деловое свидание. Подумываю о небольшой концессии…
      – Ты все равно звони. И спасибо за чемоданы.
      Не за чемоданы обиделся Головкер, а за чемоданы с подарками. Но промолчал.
      – Так я пойду, – сказал он.
      – Не обижайся. Я буквально падаю с ног.
      Лиза проводила его. Вышла на лестничную площадку.
      – Прощай, – говорит, – мой зарубежный соотечественник. Лицо, оказавшееся за рубежом…
      Головкер выходит на улицу. Сначала ему кажется, что начался дождь. Но это туман. В сгустившейся тьме расплываются желтые пятна фонарей.
      Из-за угла, качнувшись, выезжает наполненный светом автобус. Неважно, куда он идет. Наверное, в центр. Куда еще могут вести дороги с окраины?
      Головкер садится в автобус. Опускает монету. Сонный голос водителя произносит:
      – Следующая остановка – Ропшинская, бывшая Зеленина, кольцо…
      Головкер выходит. Оказывается между пустырем и нескончаемой кирпичной стеной. Вдали, почти на горизонте, темнеют дома с мерцающими желтыми и розовыми окнами.
      Откуда-то доносится гулкий монотонный стук. Как будто тикают огромные штампованные часы. Пахнет водорослями и больничной уборной.
      Головкер выкуривает последнюю сигарету. Около часа ловит такси. Интеллигентного вида шофер произносит: «Двойной тариф». Головкер механически переводит его слова на английский: «Дабл такс». Почему? Лучше не спрашивать. Да и зачем теперь Головкеру советские рубли?
      В дороге шофер заговаривает с ним о кооперации. Хвалит какого-то Нуйкина. Ругает какого-то Забежинского.
      Головкер упорно молчит. Он думает – кажется, меня впервые приняли за иностранца.
      Затем он расплачивается с водителем. Дарит ему стандартную американскую зажигалку. Тот, не поблагодарив, сует ее в карман.
      Головкер машет рукой:
      – Приезжайте в Америку!
      – Бензина не хватит, – раздается в ответ…
      На освещенном тротуаре перед гостиницей стоят две женщины в коротких юбках. Одна из них вяло приближается к Головкеру:
      – Мужчина, вы приезжий? Показать вам город и его окрестности?
      – Показать, – шепчет он каким-то выцветшим голосом.
      И затем:
      – Вот только сигареты кончились.
      Женщина берет его под руку:
      – Купишь в баре.
      Головкер видит ее руки с длинными перламутровыми ногтями и туфли без задников. Замечает внушительных размеров крест поверх трикотажной майки с надписью «Хиропрактик Альтшуллер». Ловит на себе ее кокетливый и хмурый взгляд. Затем почти неслышно выговаривает:
      – Девушка, извиняюсь, вы проститутка?
      В ответ раздается:
      – Пошлости говорить не обязательно. А я-то думала – культурный интурист с Европы.
      – Я из Америки, – сказал Головкер.
      – Тем более… Дай три рубля вот этому, жирному.
      – Деньги не проблема…
      Неожиданно Головкер почувствовал себя увереннее. Тем более что все это слегка напоминало западную жизнь.
      Через пять минут они сидели в баре. Тускло желтели лампы, скрытые от глаз морскими раковинами из алебастра. Играла музыка, показавшаяся Головкеру старомодной. Между столиками бродили официанты, чем-то напоминавшие хасидов.
      Головкеру припомнилась хасидская колония в районе Монтиселло. Этакий черно-белый пережиток старины в цветном кинематографе обычной жизни…
      Они сидели в баре. Пахло карамелью, мокрой обувью и водорослями из близко расположенной уборной. Над стойкой возвышался мужчина офицерского типа. Головкер протянул ему несколько долларов и сказал:
      – Джинсы с тоником.
      Потом добавил со значением:
      – Но без лимона.
      Он выпил и почувствовал себя еще лучше.
      – Как вас зовут? – спросил Головкер.
      – Мамаша Люсенькой звала. А так – Людмила.
      – Руслан, – находчиво представился Головкер.
      Он заказал еще два джина, купил сигареты. Ему хотелось быть любезным, расточительным. Он шепнул:
      – Вы типичная Лайза Минелли.
      – Минелли? – переспросила женщина и довольно сильно толкнула его в бок. – Размечтался…
      Людмилу тут, по-видимому, знали. Кому-то она махнула рукой. Кого-то не захотела видеть: «Извиняюсь, я пересяду». Кого-то даже угостила за его, Головкера, счет.
      Но Головкеру и это понравилось. Он чувствовал себя великолепно.
      Когда официант задел его подносом, Головкер сказал Людмиле:
      – Это уже не хамство. Однако все еще не сервис…
      Когда его нечаянно облили пивом, Головкер засмеялся:
      – Такого со мной не бывало даже в Шанхае…
      Когда при нем заговорили о политике, Головкер высказался так:
      – Надеюсь, Горбачев хотя бы циник. Идеалист у власти – это катастрофа…
      Когда его расспрашивали про Америку, в ответ звучало:
      – Америка не рай. Но если это ад, то самый лучший в мире…
      Раза два Головкер обронил:
      – Непременно расскажу об этом моему дружку Филу Керри…
      Потом Головкер с кем-то ссорился. Что-то доказывал, спорил. Кому-то отдал галстук, авторучку и часы.
      Потом Головкера тошнило. Какие-то руки волокли его по лестнице. Он падал и кричал: «Я гражданин Соединенных Штатов!..»
      Что было дальше, он не помнил. Проснулся в своем номере, один. Людмила исчезла. Разумеется, вместе с деньгами.
      Головкер заказал билет на самолет. Принял душ. Спустился в поисках кофе.
      В холле его окликнула Людмила. Она была в той же майке. Подошла к нему оглядываясь и говорит:
      – Я деньги спрятала, чтобы не пропали.
      – Кип ит, – сказал Головкер, – оставьте.
      – Ой, – сказала Людмила, – правда?!. Главное, чтоб не было войны!..
      Успокоился Головкер лишь в самолете компании «Панам». Один из пилотов был черный. Головкер ему страшно обрадовался. Негр, правда, оказался малоразговорчивым и хмурым. Зато бортпроводница попалась общительная, типичная американка…
      Летом мы с женой купили дачу. Долгосрочный банковский заем нам организовал Головкер. Он держался просто и уверенно. То и дело переходил с английского на русский. И обратно.
      Моя жена спросила тихо:
      – Почему Рон Фини этого не делает?
      – Чего?
      – Не путает английские слова и русские?
      Я ответил:
      – Потому что Фини в совершенстве знает оба языка…
      Так мы познакомились с Борей Головкером.
      Месяц назад с Головкером беседовал корреспондент одного эмигрантского еженедельника. Брал у него интервью. Заинтересовался поездкой в Россию. Стал задавать бизнесмену и общественному деятелю (Головкер успел стать крупным жертвователем Литфонда) разные вопросы. В частности, такой:
      – Значит, вернулись?
      Головкер перестал улыбаться и твердо ответил:
      – Я выбрал свободу.