«Приказали накраситься, красиво одеться и сказать на камеру, что в Донецке все хорошо» — история украинки Виктории Обидиной

27-летняя Виктория Обидина родилась в Волновахском районе Донецкой области, в 2014 году переехала в Мариуполь и начала работать фельдшером в больнице. В 2021 году она подписала контракт с ВСУ и стала военным врачом в мариупольском госпитале. В феврале она вместе с четырехлетней дочкой Алисой хотела впервые поехать за границу — в Египет. Когда началась война, Викторию отправили работать на «Азовсталь», а в мае она вместе с дочкой попыталась выехать в Запорожье, но попала в российский плен и несколько месяцев провела в колонии в Еленовке.

17 октября Виктория вместе со 107 другими женщинами вернулась в Украину в результате обмена военнопленными. Украинка рассказала «Медузе» о времени на «Азовстали», взаимовыручке среди пленных женщин в Еленовке, насилии со стороны российских военных и освобождении из плена.

«Азовсталь» и расставание с дочкой

Когда 10 марта я вместе с другими фельдшерами приехала на «Азовсталь», там еще ничего не было оборудовано: мы сами организовывали спальные места, кухню, завозили продукты и медикаменты. Почти сразу к нам стали поступать первые раненые. Раньше я никогда не видела таких ран и не делала перевязки — это был мой первый опыт [работы военным врачом]. До мая я работала круглосуточно — не понимала, день на улице или ночь. Каждому раненому надо было не только оказать помощь, люди хотели и просто поговорить по-человечески. Поэтому бывало, думаешь, что сейчас шесть часов вечера, потом смотришь на часы — а уже час ночи.

Сначала моя дочь жила у родственников неподалеку от «Азовстали». Но уже в 20-х числах марта связь с внешним миром начала пропадать: телефоны перестали ловить, во всем Мариуполе стали заканчиваться продукты. Выехать из города на тот момент мы уже не могли, и тогда я приняла решение забрать Алису к себе. Знакомый мальчик из «Азова» привез ее, а буквально через две недели его убил снайпер. Я не знаю ни его имя, ни позывной — просто парень, который мне помог. Я буду благодарна ему всю жизнь за это. 

На «Азовстали» мы с Алисой учили буквы и цифры. Однажды она сказала: «Мама, мне скучно, можно я тебе буду помогать?» И начала раздавать [больным и раненым] таблетки — это сокращало мне работу почти на час. Она всегда хотела вырасти сильной, как мама, и стать врачом — а так у нее и опыт появился. 

Как-то раз в конце апреля нас так сильно обстреливали, что Алиса спросила меня: «Мама, это наш последний день?» Мне казалось, что наша жизнь кончена, но ребенку же этого не скажешь. Поэтому я отвечала, что все будет хорошо, что мы выйдем из «Азовстали» живыми. Тогда же Красный Крест начал организовывать «зеленые коридоры» в [подконтрольный Украине город] Запорожье — так как я была с ребенком, меня по приказу командира попытались вывезти. 

5 мая нас повезли по [гуманитарному] коридору через [самопровозглашенную] ДНР. Уже там, в поселке Безыменное, люди без шевронов и в масках, говорящие на русском языке, отвели меня на допрос в палаточный городок и сказали, что я [как военный врач точно] не пройду «фильтрацию», а моего ребенка заберут в детский приют [в Россию]. Я просила, чтобы Алису не забирали, чтобы мне хотя бы разрешили присматривать за ней два дня, пока колонна не выдвинулась в Запорожье. В фильтрационном лагере я познакомилась с девушкой, которая предложила помочь довезти Алису до Запорожья. Оттуда дядя Алисы должен был отправить ее к моей маме в Польшу — она уехала туда в прошлом году, еще до войны. Я написала на эту девушку доверенность и 7 мая пошла провожать Алису до автобуса. На остановке толпились люди — я незаметно села в автобус и уехала вместе с дочкой. Получается, я сбежала из фильтрационного пункта.

На автобусе мы доехали до Мангуша (поселок в Донецкой области, — прим. «Медузы»), а потом колонну остановили российские военные. На тот момент они уже знали, кто я: меня вычислили по видео, в котором Алиса говорит, что находится на «Азовстали», и просит, чтобы ее эвакуировали, потому что она хочет домой. Хотя этот ролик меня и скомпрометировал, я не жалею [что его сняли и выложили]. Благодаря ему люди узнали, что на «Азовстали» остались дети, гражданские и раненые — [узнали] что мы еще существуем.

Военные хотели снять Алису с автобуса вместе со мной, но я настояла, что им нужна я, а не ребенок. Так она отправилась в Запорожье без меня. Конечно, я не подавала виду [что меня берут в плен], чтобы дочка не испугалась: я ей сказала, что мы скоро встретимся, что я ее очень сильно люблю. Если бы Алиса осталась со мной, меня пытали бы через нее: [представьте] ее придавили, она запищала — и я бы сразу была готова многое рассказать. А так ребенка рядом не было, поэтому я все выдержала.

Насилие и быт в Еленовке

В Мангуше меня привезли в райотдел полиции и начали бить, пытаясь добиться показаний. Учитывая, что я была первой из военнослужащих, кто выходил из «Азовстали», военные хотели узнать, кто там остался из командования, фамилии тех, с кем я служила, сколько на заводе раненых, лекарств и продуктов. Поняв, что я ничего не расскажу, они посадили меня в камеру. 

Пару дней спустя, 9 мая, меня забрали в Донецк в отдел по борьбе с организованной преступностью. Там опять били, отобрали документы, в том числе паспорт. Их мне так и не вернули. В тот же день мне приказали «накраситься и красиво одеться» и сказать на камеру, что в Донецке «все хорошо», что я остаюсь на этой территории, а также чтобы [вице-премьер, министр по вопросам реинтеграции временно оккупированных территорий Украины] Ирина Верещук «вернула» мне ребенка. Конечно, я не хотела этого говорить, но выбора у меня не было. 

31 мая меня перевели в изолятор временного содержания, где я провела еще месяц. Там отношение было немного получше: кормили три раза в день, правда, иногда [в еде] попадались тараканы — но ты их убираешь и кушаешь дальше. Воды не давали, я пила из-под крана. 

В июле меня перевели в Еленовку, там я просидела до 14 октября. В двухместной камере нас было 11 человек, потом переселили в шестиместную, где уже жили 26 человек. 

Спали мы где придется. Вместо стекол в окна были вставлены железные щиты с просверленными дырочками. Еда была однообразная: утром — перловка с шелухой от зерен и «чай» — подкрашенная вода без сахара. В обед — суп, больше похожий на лужу воды. Если в ней проплывет две картофелины, уже хорошо. На ужин — пшеничная или ячневая каша без соли. Воду привозили в пожарных машинах. В августе она начала тухнуть, и у нее появился привкус тины. 

Туалет был в каждой камере, а вот в плане гигиены мы выкручивались как могли: прокладки были, мыло тоже выдавали, но больше ничего не было. Мылись мы из пятилитровых баклажек технической водой, которую нам приносили. Когда у наших конвоиров было настроение, они могли отвести нас в душ, но вода там почти всегда была ледяная. На прогулку нас выводили раз в неделю. Были люди с травмами, но никакой медицинской помощи, кроме перевязок в редких случаях, они не получали. 

Думаю, мне повезло немного больше, чем другим женщинам: меня не так много били. В основном по голове и ребрам резиновой палкой, а еще хватали за шею. Я столкнулась с тем, что женщины-конвоиры намного злее мужчин. Когда меня водили на допрос, они завязывали мне глаза и направляли: налево, направо, ступенька. А ты не знаешь, где ступенька: свернула не туда, ударилась головой о закрытую дверь, а им от этого смешно.

Рецепты, «Гарри Поттер» и взрыв в Еленовке

Вместе со мной в Еленовке сидели девочки из разных подразделений — из «Азова», Нацгвардии, ВСУ. Некоторые из них потом решили остаться на территории Российской Федерации (Виктория имеет в виду не Россию, а самопровозглашенную ДНР, — прим. «Медузы»). Я их не осуждаю: у них там дом, родные. 

В колонии мы с девочками стали как одна дружная семья: пытались друг друга успокаивать, часто обменивались любимыми рецептами и записывали их — записки нам, правда, забрать с собой не разрешили. Мы обсуждали, что первым делом купим, когда выйдем, сколько денег потратим. Конечно, в первую очередь хотелось купить телефон, чтобы созвониться с родными. 

Чтобы отвлечься, кто-то из девушек добровольно работал на кухне или косил траву на периметре. Я читала книги, которые нам выдавали конвоиры: «Анну Каренину», несколько частей «Гарри Поттера», «Сумерки». Часто пытались всучить какие-то книги по истории России.

Мы с девочками жили на первом этаже, а на втором были парни. Над ними сильно издевались. Мы всегда слышали, как их бьют. От этого нельзя отвлечься — ты слышишь и понимаешь, что этот парень был с тобой на «Азовстали» и защищал тебя, а сейчас ты ничем не можешь ему помочь. 

Вечером 29 июля мы услышали взрыв — подумали, что нас обстреливают, а оказалось, прилетело нашим мальчикам в соседний барак. Потом вроде доказали, что взрыв произошел внутри барака, но в любом случае погибло тогда около 60 парней.

Особенно тяжело в колонии было справляться с тем, что ты ничего не знаешь о происходящем в окружающем мире. Конвоиры говорили нам: «Вы никому не нужны! О вас все забыли! Вас не хотят менять!» Мы, конечно, понимали, что это неправда, что [украинские власти] делают все возможное, чтобы вытащить нас. Мы знали, что нужны своему государству и родственникам, но все равно были полностью дезинформированы. Если где-то по радио проскакивали украинские новости, его сразу же выключали. В российских новостях, соответственно, только неправда. Иногда мы подслушивали разговоры конвоиров и из их слов узнавали немножко.

Долгие месяцы я не знала, где мой ребенок. Последний раз мне удалось созвониться с Алисой 12 мая, когда я была в Донецке, — тогда я узнала, что она доехала до Запорожья, но получилось ли отправить ее к моей маме, я не знала. 3 октября у Алисы был день рождения — я очень долго просила конвоиров дать мне сделать один звонок, чтобы поздравить ее. На следующий день мне все-таки разрешили ей позвонить. Так я узнала, что Алиса доехала до Польши, а моя мама — что я в Еленовке.

Освобождение из колонии и реабилитация после плена

14 октября к нам в камеру зашли со словами: «Собирайте вещи!» Нас в камере осталось четыре человека, остальных уже вывезли по этапу. Назвали всего три фамилии, а мою — нет. Я начала бить тревогу, просила, чтобы мне вызвали кого-нибудь. Я говорила: «Хочу с моими девочками [уехать]. Вместе с ними». Мне ответили: «Если успеем сделать [временные] документы, поедешь». 

В итоге мне просто от руки что-то написали на листочке, и с ним я смогла выбраться из Еленовки. Нам завязали глаза и руки, посадили в грузовую машину «Урал». Мы очень долго ехали, а когда остановились [в каком-то городе], у нас начали собирать ДНК. На конверте, куда складывали образцы, я увидела надпись «город Таганрог». Так мы узнали, где находимся. В Таганроге нас поместили в камеры. Мы знали, что там находится распределительный пункт, поэтому были уверены, что из него нас отправят в новую колонию.

Но уже 17 октября нам сказали: «С вещами на выход!» Опять завязали глаза и руки, посадили в машину, потом пересадили в самолет. Затем снова в машину и уже разрешили открыть глаза. 

Мы поняли, что двигаемся в сторону Запорожья, — но все равно до последнего не верили, что едем на обмен [военнопленными]. Мы думали: «Вот сейчас куда-то свернем и поедем в другую колонию». Даже увидев автобусы с украинской стороны [которые приехали, чтобы забрать военнопленных], мы все равно боялись, что что-то может сорваться. А уже когда вышли и вдохнули родного воздуха, поняли: «Все закончилось! Теперь — свобода». Хотя в первые два дня мы не осознавали, что свободны. По привычке то складывали руки за спину, то ели на скорость.

Сразу же после обмена нам подарили телефоны. Я позвонила маме и сказала: «Мама, меня обменяли! Я уже в Украине». С дочкой поговорила, теперь мы созваниваемся каждый день. Слышно, как она повзрослела за эти месяцы. Говорит, что скучает и ждет, постоянно спрашивает: «Мама, ты через недельку приедешь?» Я отвечаю: «Немножко попозже». Пока я не пройду реабилитацию, я не могу поехать к ним в Польшу. Реабилитация у нас с другими освобожденными девочками проходит в Днепре и продлится около месяца: за это время мы обойдем всех врачей, сдадим анализы, восстановим документы. Я очень жду, когда наконец смогу увидеть маму с Алисой и обнять их.

После всего, что я пережила за 165 дней в плену [начиная с задержания в Запорожье], жизнь [на свободе] кажется странной. Даже обычный поход по магазинам выглядит странно. Но постепенно я привыкаю. В Днепре мы с другими девочками на реабилитации первым делом съели суши. Заказали очень много разных видов и доедали их дня два. Нам уже сделали новые прически, каждый день мы ходим по торговым центрам, покупаем одежду и косметику. Вместе с зарплатой нам полагаются выплаты за время, проведенное в плену. Приятно, что мы наконец можем привести себя в порядок.

К сожалению, военный контракт для меня закончен. Я заключила его в 2021-м на три года, но вынуждена разорвать досрочно, потому что месяца отпуска, который мне полагается после реабилитации, не хватит, чтобы наверстать упущенное время с дочкой. Сейчас мне нужно уделять ей больше внимания, так с ней давно не виделись. Поэтому поначалу я буду с Алисой в Польше — сначала отдохну, начну учить язык. Если будет возможность работать там по специальности, конечно, буду, но надеюсь, через полгода-год ситуация в Украине стабилизируется и мы с дочкой вернемся. Только не в Мариуполь — хоть я и скучаю по нему, даже когда он снова станет украинским, я не смогу приехать туда, зная, что там происходило во время войны. Я уже не смогу ходить по нему: видеть разрушенные улицы, где я отдыхала, и дотла сгоревший дом, в котором когда-то была моя квартира. Думаю, мы будем жить в Днепре — этот город мне понравился. И тогда я снова подпишу контракт, потому что не могу без армии — там я нашла себя.