Год войне: История первого дня войны глазами военного, киевлянки, харьковчанки и других

Ровно год назад 24 февраля в пять часов утра по киевскому времени началась одна из самых страшных страниц современной истории. Российские войска атаковали территорию соседней независимой страны с четырёх направлений — России, Беларуси, Крыма и оккупированных территорий Донецкой и Луганской областей.

Жительницы Киева и Харькова, российский солдат, участвовавший в атаке, режиссёр-документалист из Москвы и житель приграничного Белгорода вспоминают первый день войны и его обстоятельства.

СТОЛИЦЫ

Алиса Кормач, 3D моушн-дизайнер. Киев

Где-то в 7 часов утра 24 февраля я проснулась от многочисленных звонков на телефон. Меня разбудила моя подруга со словами: «Началась война, иди к нам». Я тогда жила в Киеве одна с кошкой. Сразу после её звонка начала просматривать новости в Telegram. Позвонила маме, которая на тот момент находилась за границей. Она тоже спала, я её разбудила и сказала, что началась война. Она тоже была шокирована.

 

Погода в то утро была тёмной, пасмурной, всё затянулось серыми тучами. Как в «Гарри Поттере», когда дементоры прилетают и высасывают всё светлое. Ощущение было такое же. Я помню, у меня дрожало всё тело. Я побежала собирать какие-то сменные вещи, собрала кошку, засунула её в переноску. Я взяла с собой только рюкзак со сменной тёплой одеждой, еду и наполнитель для кошки, мой ноутбук и документы. С этими вещами за спиной и с переноской в руках я пошла к подруге.

Вышла из подъезда, а на улице уже куча людей, толпы в магазинах, на остановках. Везде очереди. Все в панике. Я тоже была в панике и понимала, что мне нужно не просто идти, а бежать. Слава богу, дом подруги был недалеко.

Добралась до них. Это многодетная семья: папа с мамой, три дочери, одна из которых как раз моя подруга, и большая собака. Они жили и до сих пор живут в небольшой двухкомнатной квартире. Большую часть времени мы проводили у них в коридоре. Перенесли туда все матрасы, чтобы можно было спать. Это место было самым безопасным. Там можно было выжить в случае удара. Правило двух стен мы выучили с первого дня: должно быть обязательно две стены перед тобой. Если в первую попадают осколки, она рушится, а вторая стена защищает тебя от стёкол и обломков.

Мы всё время читали новости: и фейки, и реальные новости, просто невозможно было их отличить. Проверенные источники появились уже позже. Есть в течение дня не хотелось вообще. Тело дрожало.

Во время воздушных тревог мы пряталась в подъезде. Там было такое пространство между входными дверями в квартиры, которое огораживалось дверью от остальной части подъезда. Но там нельзя было сидеть долго, потому что там не ловил интернет, нельзя было посмотреть, что по новостям. Поэтому в остальное время сидели в коридоре квартиры.

Я помню, вечером появилась информация, что российская армия приблизилась к Киеву. Я жила на Троещине. Это левый берег. Чтобы выехать из Киева на запад Украины, нужно было перейти на правый берег, переехать через мост. Уже в первый день появились блокпосты, огромные пробки, сложно было вообще выехать с левого берега на правый. Я понимала, что если армия подошла, то я уже не выеду из Киева, потому что с левого берега бежать некуда. Я тогда позвонила маме и начала с ней прощаться. Я думала, что больше никогда её не увижу.

В тот момент мне казалось, что весь мой мир рухнул. Была только цель выжить и спасти кошку. Я ни о чём больше не думала. Постоянно глазами искала кошку, чтобы она всегда была на виду, потому что если что-то начнётся, нужно будет успеть быстро её схватить, засунуть в переноску и вынести.

Я пробыла в Киеве первые 5–7 дней. Все они у меня в воспоминаниях смешались в один очень туманный день. В этот период мы толком не спали. Ночами дежурили по очереди, по три часа, чтобы быть в курсе новостей и всех разбудить в случае чего. Причём спать не получалось. Дом постоянно содрогался. Как я понимаю, это было ПВО: глухие звуки и очень сильные толчки, от которых дрожали стёкла. В первую ночь это происходило буквально каждые пять минут. Я просто не могу поверить, что всё это происходило со мной и я это пережила.

Мне кажется, люди, которые остались в Киеве, очень сильные морально. Всё происходящее ещё больше их закалило. Я бы просто сошла с ума, если бы осталась там дольше чем на месяц. Семья моей подруги как раз осталась в Киеве. Её родители не хотели уезжать. Они были готовы отпустить свою дочь, мою подругу, но сами, как и большинство украинцев, просто не захотели покидать свой дом. Они говорили так: «Ну, если суждено, умрём, от этого не уйти». Моя подруга тоже не захотела оставлять семью.

Я сама из Донецка. Мне повезло не ощутить войны там. Мы успели выехать буквально за пару дней до того, как начали бомбить железную дорогу, поезда в 2014 году. Тогда я это не переживала так, как переживали мои родственники, которые остались в Донецке. Они умеют различать звуки прилётов и отлётов, выстрелов, их дальность. Я помню, как звонила своей тёте и она мне объясняла, какие звуки при работе ПВО, какие звуки при «Граде». И ты думаешь: неужели ты тоже будешь в этом разбираться? Сейчас люди в Киеве тоже различают эти звуки. Слава богу, я забыла, что это такое.

Я помню, что за день до начала войны мы с друзьями ходили в кино и гуляли по полю рядом с домом. С этого поля очень хорошо было видно самолёты. Их было штук пять за десять минут. Они летели очень быстро и низко. Я поняла, что что-то не так. За пару месяцев до этого уже пошли слухи о войне, многие выезжали. После прогулки я пошла домой. Мне почему-то захотелось собрать чемодан. В тот вечер я сложила все вещи, собрала все документы, достала переноску кошки и оставила это всё в коридоре, на выходе. В час ночи ещё сварила борщ. Когда я через три дня после начала войны вернулась домой, мне пришлось его просто вылить. Символично получилось. От этого немного смешно и грустно, что ты так и не поел свой любимый борщ. Спать я тогда легла где-то в три часа ночи — за пару часов до начала вторжения.

Степан Кравченко, документалист. Москва

Мой первый день войны начался в ночь на 24 февраля. Я очень поздно лёг, потому что следил за ситуацией. Всё накалялось и было очевидно: сейчас рванёт. Так я провёл за чтением новостей до 4 утра. Потом лёг спать и проснулся буквально через три часа от плача моей жены-киевлянки: «Стёпа, моих бомбят!». Честно говоря, шока не было, потому что ничего хорошего я и не ждал. Но всё равно это пробуждение, эти слезы жены запомнятся на всю жизнь.

Была какая-то вселенская грусть, печаль, что не удалось этого избежать. Опять и снова происходят события, которые перечеркнут жизни сотен тысяч, миллионов невинных людей, события, которые изменят все наши жизни. До этого, может быть, за месяц, за два, я себя убеждал, что ничего не произойдёт. Лелеял в себе внутреннего оптимиста, который боролся с логикой реальных событий. Все мои источники ещё по прошлой журналистской жизни предупреждали, что война будет, но я старался не верить.

Когда всё началось, я просто посмотрел на ситуацию глазами человека, который занимается этой тематикой очень давно, и стал думать, как происходящее зафиксировать. Надо было успеть заснять хоть какую-то хронику. Было очевидно, что прямо сейчас что-то происходит, и если ты пропустишь минуту, ты никогда эту минуту не сможешь вернуть.

Мы с коллегами-документалистами списались и определили, кто куда пойдёт снимать в Москве. Кто-то пошёл к посольству Украины. Кто-то поехал высматривать кадры по Садовому. А я пошёл по своему любимому маршруту. Я живу на Малой Грузинской. Взял камеру и пошёл в сторону Кремля. По Тверской через Пушкинскую площадь, где у памятника обычно собирается оппозиция.

Был ранний день, и только-только начинали приходить люди. Первые протестующие, первые активисты с плакатами «Нет войне». Поодиночке. У памятника стояла девочка с плакатом. У неё брали интервью какие-то журналисты. Рядом сразу же появился человек с георгиевской лентой и стал спрашивать: «Где вы были восемь лет назад?» и так далее. Через секунду подбежала полиция. Надо сказать, что в первый день это всё было довольно мягко. Её увели куда-то, видимо, в машину или в автобус.

После этого Пушкинская на время опустела, а я пошёл дальше — до Красной площади. Мне было интересно, что происходит там и происходит ли что-то. А там ничего, собственно, не происходило. Была такая картинка зимней Москвы: каток, карусель, дети пищат, пироги всякие, хот-доги, праздник жизни. Зашёл в ГУМ, там латиноамериканская музыка играет, тётки с пакетами Prada. Сидят люди за столиками, салатики поклёвывают, болтают, плавно жестикулируя.

Напомнило мне немного атмосферу Донецка 2014 года. В воздухе война, на окраинах первые Камазы взорванные, Metro Cash&Carry в руинах, БТРы ездят, люди в камуфляже повсюду. А потом заходишь в «Донбасс Палас» выпить кофе, а там на соседний столик приносят куриный бульон с золотыми хлопьями и всё пучком, всё классно. Конечно, Москва — не Донецк, здесь войны физически не было, но днём 24-го в центре города было ощущение такой же раздвоенности. Ты точно знаешь, что началась война, но повсюду встречаешь людей, которые изо всех сил стараются об этом не знать.

Мы снимали до позднего вечера. Пару коллег-документалистов забрали менты, у нас не было никаких документов, мы же не пресса. На Пушке собрались протестующие, может, пара сотен человек. Но полиции было куда больше. Они готовились весь день — ставили перегородки, распределяли подразделения. И когда стемнело, стали конкретно винтить людей. Протест оттеснили дальше на бульвары. К 10–11 вечера всё было закончено. На последних кадрах, которые я успел заснять, некий провластный активист отбирает у женщины бумажку «Нет войне», приговаривая: «Ну всё, хватить хулюганить, ваша акция проплаченная».

ГРАНИЦА

Михаил Степанов, российский военнослужащий (имя изменено)

Спать хотелось в то утро. Мы встали в колонну техники на дороге и стояли сутки, мёрзли. До этого мы месяц жили в палатках. Знаете, есть люди, которые по суткам работают. Как вы думаете, после суток эмоционально чего хочется? В спецколонне стоишь, тупишь, ничего не делаешь, на морозе тем более. День так простояли и пошли вперёд. Никаких эмоций не было. Домой поскорей уехать — вот чего хотелось в тот момент.

До последнего верили, что не будет войны. Нам 10 февраля сказали, что никакой войны не будет, просто игра мускулами. Но вот ты стоишь в курском лесу в колонне — и куда ты? Что ты скажешь, что нет, я домой пошёл?

Никакого приказа не было. Был устный приказ на марш, что двигаемся вперёд. Понимаете, у нас армия не так устроена, что говорят, допустим: «Рядовой Иванов, ты идёшь штурмовать Киев». Ты сидишь болванчиком. Там решают всё генерал или полковник. У тебя один приказ — «Вперёд» или «Езжай за этой машиной». У большинства такой приказ и был. Нам сказали: «Вперёд», мы поехали. Это армия. Тебе сказали: «Иди убирай толчки». Ты не можешь ответить: «Нет, я не буду». И тут тебе говорят: «Езжай за этой машиной». Мыслительный процесс в этот момент не идёт. Больше будешь думать — больше будешь с ума сходить. Армия — это безумие.

Мы зашли в Украину со стороны Тёткино. Просто поехали по дороге. Спокойно проехали. Смотрим: дома стоят. От того, что мы пересекли границу, ничего не поменялось. Те же дома, все говорят по-русски. Единственное, дорожные знаки чуть-чуть иначе обведены. 95 % из нас и не знали, где они находились.

Когда поняли, что мы реально на территории Украины… Я лично думал, что мы едем делать рейтинги Путину. У нас холодильник телевизор побеждает и надо рейтинги ему сделать. Другого смысла этих действий я не понимал.

Я до последнего не верил, что война начнётся, и не хотел этого. Путин — вор. Наполеон мог войну развязать, Гитлер, но не вор, вот этот жулик. Но он оказался психом, сумасшедшим. Но, видимо, чем больше россиян в этой войне погибнут, тем быстрее Россия проснётся. Когда погибнет хотя бы по одному мужчине в каждой семье, больше россиян проснётся. Я к этому там пришёл.

ПРИГРАНИЧЬЕ

Анастасия Бабаева, преподаватель. Харьков

Война застала меня утром в постели, приблизительно в 4:30–5:00. Я проснулась от звука взрывов недалеко от моего дома и сразу поняла, что началась война. Хотя ещё накануне я полностью отрицала возможность начала войны, обуславливая тем, что в XXI веке это просто нереально и невообразимо. Я разбудила мужа со словами: «Ты слышишь это? Началась война!» Наш двухлетний сын в это время ещё спал, а мы начали судорожно собирать вещи.

Я сразу позвонила своим родителям. Они находились гораздо ближе к границе с Россией, и мы говорили о том, что действительно началась война и непонятно, как быть. Я пригласила их к нам в квартиру, но они сказали, что не покинут дом. В то же время к нам приехали родители моего мужа. Они жили на Северной Салтовке, это район Харькова, который впоследствии наиболее сильно пострадал от авиаударов и артобстрелов, совершённых российской армией. Полдня мы просидели дома.

Всё, что происходило в голове, — это тотальный страх и хаос. Мне казалось, что я как будто в какой-то видеоигре и всё нереально. Было жуткое беспокойство, особенно за жизнь ребёнка. Ещё страх исходил из-за недостатка информации: никто не знал, что делать, ситуация была беспрецедентная. Помню, как во всех медиа объявили военное положение, а вот дальнейших инструкций не последовало.

В каких-то пабликах я прочитала, что нужно сидеть в коридоре или ванной, так как об этом гласит «правило двух стен». От прямого попадания ракеты или авиабомбы это, конечно же, не спасло бы, но от осколков или шрапнели — вполне. Ещё по той же теории люди рекомендовали заклеивать окна скотчем, опять же во избежание кучи осколков и осколочных ранений от них. Помню ещё, как мы заставляли окна шкафами и всем чем было на всякий случай. Помню, как мой ребёнок искренне не понимал, почему мы должны сидеть в ванной или спать на полу в коридоре и почему нельзя подходить к окнам или выходить на улицу.

 

В течение дня обстрелы участились, взрывов стало больше, было слышно, как над нами летают истребители. Было очень страшно. Мы дождались, пока ребёнок проснётся после дневного сна, и пошли в метро. Вещей с собой особо не брали, только сменную одежду и пакет с продуктами.

По дороге мы видели огромные очереди к банкоматам и в продуктовые, где люди скупали всё. Никаких представлений, что будет дальше, не было. Единственное, что в тот момент было, — это страх самолётов. Летали истребители, сбрасывали бомбы, и было ощущение, что в любой момент её могут сбросить на тебя. Звук самого пролёта истребителя невозможно передать. Ты идёшь по открытому пространству, страшно, слышишь взрывы, тебе кажется, что они где-то недалеко, эхом раздается звук.

 

Когда мы пришли к ближайшей станции метро, там уже было очень много людей и была тотальная паника. Мы посмотрели и поняли, что в такой обстановке ребёнку будет эмоционально плохо, и решили либо уйти домой, либо найти какой-то подвал рядом с домом. Родители и сестра мужа остались там.

 

По счастливой случайности нам встретились знакомые, у которых был бар в подвальном помещении напротив нашего дома. Мы пошли туда. Психологически для ребёнка там было легче, нежели среди толпы людей в метро. Но оставаться в этом подвальном баре долго не было возможности, там негде было спать. На ночь мы решили вернуться домой. Так, следующие шесть дней мы провели у себя дома в коридоре.

Никита Пармёнов, журналист. Белгород

Я начну с предыстории. 23 февраля мы с друзьями собрались у ещё одного нашего друга и отмечали его запоздалый день рождения. Я помню, что буквально все на этой вечеринке обсуждали, будет ли война. Все это обсуждали, потому что в Белгороде это ощущалось. Я помню, мы ехали на машине в Белгородском районе и видели танки в лесополосе, видели в большом количестве солдат, которые жгли костры в лесах, видели «Уралы» с натянутыми тентами.

Учитывая это, все тогда рассуждали, возможна ли война. На той вечеринке мы с ещё одним моим другом говорили: «Да вы с ума сошли, какая война, зачем она Путину». Мы считали, что Путин ни в коем случае не нападёт, он просто пугает. Где-то в два часа ночи мы разошлись по домам.

В 4:50 утра меня в истерике разбудила моя девушка. Я ещё не успел протрезветь после вечеринки, только открыл глаза, а она собирает какие-то вещи и кричит мне: «Никита, началась война». Мы тогда жили на Вокзальной улице в Белгороде. Это окраина города. У нас был высокий этаж и окна выходили как раз по направлению границы — в сторону Шебекина, Харькова.

Я встал, посмотрел в окно. Февраль, 4:50 на часах, должно быть темно, но весь горизонт пылал. Я видел другие объекты в городе за счёт этого зарева на горизонте. Как будто бы солнце вышло раньше, но ужас в том, что солнце не вышло раньше. Это горит Украина, горит Харьков.

 

Я позвонил родителям. Попросил девушку позвонить всем, кому можно, и спросить, как дела. Сам пошёл работать. Я журналист. Я просто сел за компьютер, и меня выключило из истерики, в которую многие впали. Я уверен, что я бы тоже впал в неё, если бы не работа. Единственное, я позвонил знакомому трейдеру, который помогал мне с инвестициями, и попросил, чтобы он что-то сделал с моими деньгами. Наверное, это сработало на фоне того, что мы несколькими часами ранее обсуждали вероятность войны и я убеждал всех, что её не будет, потому что это убийство экономики, фондового рынка и так далее.

Я помню ощущение безумия, которое накрыло людей в то утро. Машины выстраивались в двух-трёхчасовые очереди за бензином, люди скупали в магазине сахар, бежали к банкоматам. Абсолютная истерика.

Когда я вышел на улицу днём, я увидел людей в полной растерянности, в шоке, а в то же время ничего и не происходило. В пригород Белгорода попадало несколько ракет, но люди сидели в кафе, шли на работу, как в обычный день. Я тогда подключался к эфиру, по-моему, «Дождя» и говорил, что как будто для людей ничего не происходит. пока на их дом не упало ничего. Наверное, я был не прав, это был самообман. Шок у людей всё же был. И мне кажется, тогда шок был больше, чем сейчас, хотя сейчас регулярно падают ракеты, снаряды.

• Иллюстрации: Дмитрий Осинников
• Регина Гималова, «Вёрстка»