Большой террор. Россию накрыла волна политических репрессий: оппонентов власти сажают на немыслимые сроки

На России после начала полномасштабной войны выросло количество уголовных дел о госизмене, терроризме и по другим «политическим» статьям. Увеличились и сроки: осенью 2022 года журналист Иван Сафронов получил 22 года колонии; политику Владимиру Кара-Мурзе запросили 25 лет; водитель Росгвардии и сотрудник МЧС получили по 19 лет за поджог военкомата (хотя при пожаре никто не пострадал).

«Медуза» поговорила с юристом, историком репрессий и экспертом в сфере уголовной политики о том, как меняется российское «правосудие» — и можно ли сравнить современные репрессии со сталинским Большим террором.
 

Дарья Короленко

юрист и аналитик «ОВД-Инфо»

Важно понимать, что те приговоры, которые были вынесены в последние несколько месяцев, — это приговоры по более жестким статьям, чем в случаях с делами о «фейках» о российской армии. Например, это приговор по статье о терроризме (часть 2 статьи 205 УК РФ), который был вынесен музыкантам из Челябинской области. Другие приговоры, по которым давали большие сроки, тоже касались обвинений в диверсиях и прочих статей, связанных с «безопасностью» государства, — там в принципе [определены] большие сроки.

Поправки для ужесточения наказания за госизмену до пожизненного и то, что по этим статьям сегодня [возбуждается] все больше дел, говорят о том, что мы будем видеть все больше и больше подобных сроков (как по статьям, связанным с госбезопасностью и терроризмом, так и по более «обычным» военным статьям типа «фейков» и «дискредитации»).

Важно понимать, что [огромные сроки] это не принципиально новая вещь — просто [теперь чаще] начали выносить [такие] приговоры. Похожие приговоры выносятся уже много лет — например, по 15–19 лет крымским татарам. 

Тенденция на ужесточение сроков, конечно, [возникла] для устрашения. При этом практика запугивания появилась не сейчас. Первый реальный срок по статье 207.3 УК (о «фейках» о российской армии), который был в отношении Алексея Горинова — сразу семь лет, — был как раз-таки показательным приговором для всех, кто еще хотел высказывать антивоенные идеи.

Сейчас такие показательные приговоры выносятся в отношении людей, которые пытались поджигать военкоматы или как-либо еще не мирно протестовать. Количество этих статей и сроки за них настолько велики как раз для того, чтобы другие люди даже не пытались делать ничего подобного.

Изначально [сразу после вторжения в Украину] поджоги военкоматов чаще квалифицировали как хулиганство или по 167-й статье (умышленное уничтожение или повреждение чужого имущества). Но с сентября, где-то с объявления мобилизации, статья 205 УК о терроризме стала использоваться все чаще.

[Но] если смотреть на последние дела, которые нам известны, например, по поджогам, статья об уничтожении имущества появляется не реже, чем статья о терроризме. То есть пока, возможно, не было какой-то разнарядки квалифицировать все поджоги военкоматов как терроризм.

Пока это, скорее, решения местных полицейских — как квалифицировать конкретное дело и за что обвинять человека. Мы, конечно, не знаем, что в конечном итоге заставляет их квалифицировать дело так или иначе, но новые статьи о диверсиях и возможное ужесточение статьи о госизмене говорят о том, что более жестоких приговоров будет все больше. 

Эксперт в сфере уголовной политики

Пока мы не знаем статистики судебного департамента по последним срокам — на данный момент мы видим данные только по завершившимся судебным заседаниям по состоянию на 30 июня 2022 года. Что мы видим на экспертном уровне? Изменение [относительно предыдущих лет] идет не на уровне сроков, а на уровне квалификации. То, что раньше квалифицировалось, например, как «участие в деятельности нежелательной организации», теперь становится «государственной изменой» или «экстремизмом» — а сроки по статьям за госизмену у нас всегда были высокими.

[Поэтому] изменение длительности сроков связано не с тем, что суды стали выносить более суровые приговоры, а с тем, что следственные органы стали давать другие квалификации аналогичным делам, навешивать террористические статьи и статьи по госизмене. Снимать дополнительные квалификации российский суд умеет очень плохо — это видно в статистике судебного департамента. Дальше, вынося новый вердикт, суд смотрит практику Верховного суда, видит, что по аналогичным делам выносятся приговоры на 12–15 лет, и ориентируется на то, что есть в практике.

Здесь есть тонкое различие: до последнего времени в России, по сути, не было специальных «политических» статей, которые были, например, в брежневское время, не говоря о сталинском. Сейчас ситуация похожа: у нас есть квалифицированные, как бы «мягкие» политические статьи — о «фейках» и о «дискредитации» Вооруженных Сил — и есть общеуголовные типа госизмены или терроризма. Здесь сегодняшняя практика начинает походить на брежневскую. Есть полноводный поток тех, кому вменяют квалифицированные политические составы, которых просто не может быть в нормальном государстве, и тех, кому добавляют терроризм, госизмену, диверсию, то есть преступления, которые есть в уголовных кодексах всех стран мира, но обычно требуют внятных доказательств.

В России в случае со вторыми делами какое-то действие, нередко вербальное — как в ситуации с Владимиром Кара-Мурзой, — интерпретируется в терминах общеуголовных нарушений. В этот момент все начинает походить на сталинскую модель. Там тоже были квалифицированные политические составы, которые не требовали фактического доказательства. Это пока, конечно, не Большой террор, но если мы говорим о моделях, то это скорее сталинская логика.

Российской власти есть откуда черпать вдохновение. Ровно так работала вся «борьба» с «экономической преступностью» последние 15 лет: мы берем любое действие любого хозяйствующего субъекта, волею следователя приписываем ему преступный умысел и получаем нужную обвинению картинку. По моим ощущениям, в этом плане силовики, которые занимаются политическими делами, сейчас активно учатся у тех, кто занимался делами экономическими.

Если говорить о возможности дальнейшего усиления репрессивных практик, важно понимать, что у российской системы есть предельные мощности, она может прорабатывать определенное количество дел. При этом она продолжает работать по старым стандартам бюрократизации, и мы пока не видим трендов на снижение этого псевдостандарта доказывания. Набить дело «бумажками» — по-прежнему святая обязанность силовиков.

Это значит, что при существующем количестве следователей мы можем ожидать, скажем, двукратного роста количества дел при [теоретическом] условии полуторакратного роста следователей. Но, например, десятикратного роста мы ожидать не можем. Это некоторая страховка. Понятно, что эта система может сломаться и они могут перейти к другому стандарту доказывания. Уголовные дела сталинских времен — это примерно 20 страниц, а не 300, как сейчас.

С другой стороны, российская система работает на отчетно-палочных показателях. Если вы, например, в условном регионе по итогам года пришили госизмену десяти агитаторам, то у вас в отчетности десять госизмен. Значит, на следующий год вам нужно «сдать» десять госизмен, а лучше одиннадцать. И далее, вне зависимости от развития событий, бюрократический механизм продолжает работать так же и не может остановиться без отчетливой команды сверху. Однажды разогнавшись, эта машина не может сама затормозить.

Александр Черкасов

бывший председатель совета ликвидированного правозащитного центра «Мемориал» 

По статье 207.3 УК (о «фейках») прослеживается тенденция: сначала кому-то давали первую часть, кому-то — вторую, сроки дифференцировались [и они не были огромными]. Потом по второй части стали выносить более суровые приговоры — до девяти лет. А после этого в ходе следствия тем, кто раньше имел первую часть, ее переквалифицировали на вторую. То есть речь шла о некоторой унификации практики. Это могло быть сделано спущенным сверху циркулярным письмом. Но есть ощущение, что здесь установки транслируются несколько иначе. 

Ведь в основном у нас [в России] происходит так: появляется какой-то «установочный» приговор и потом остальные [судьи] смотрят на это первое решение. Здесь ведь тоже очень многое делается по образцу: некий судья придумывает формулировку, она ложится в приговор и дальше кочует из этого приговора в другие.

Можно ли назвать происходящее сейчас в России «массовыми репрессиями»? Давайте сравнивать. В 1970-е годы приговоров по антисоветским статьям — 70-й и 190-й («антисоветская агитация и пропаганда» и «распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй») — было несколько десятков каждый год. И сотни уголовных дел, возбужденных за год, за 2022-й и начало 2023-го, — много больше, если сравнивать с брежневским временем.

Давайте еще учтем, что численность населения России примерно вдвое меньше, чем была в СССР, — и тогда [в расчете на одного жителя России заведенных дел] получается еще больше. В хрущевское время за антисоветскую агитацию в 1957 году репрессировали 1796 человек, в 1958-м — более тысячи, а в 1959-м — около 800. В первый же год правления Брежнева эта цифра резко упала: в 1964-м [их было] около 240, в 1965-м — около 40. То есть мы находимся уже не в брежневском, а в хрущевском времени, если судить по числу подобных дел, возбужденных «за слово».

Если говорить о массовых репрессиях конца 1930-х годов, нужно сразу отметить: это были массовые операции, осуждения по «категориальному» принципу: классовому, сословному, национальному — по принадлежности к категории. Это было конвейерное правосудие с использованием, в частности, «троек», когда обычные судебные процедуры не применялись. И «производительность» системы действительно была велика. За 1937–1938 годы расстреляли около 800 тысяч человек.

После этого включили другой режим работы системы. После снятия [наркома внутренних дел СССР Николая] Ежова и замены его на Берию [в конце 1938 года] массовые осуждения отменили. Они вернулись только на территориях, вновь присоединенных к СССР (в частности, в отношении поляков — катынский расстрел). Но на основной, «старой» территории СССР такого уже не было. Тогда даже была введена процедура визирования смертной казни на уровне специальной комиссии ЦК. Это способствовало тому, что маховик репрессий не слишком раскручивался — работал, но на меньших оборотах.

Повторения этого боялись и после смерти Сталина. После Венгерского восстания при Хрущеве политбюро ЦК КПСС закрытым письмом от 25 декабря 1956 года запустило репрессивную кампанию, боясь повторения [событий в Венгрии] — того, что и в СССР начнут вешать на столбах коммунистов и чекистов. Затем они сами испугались результата.

Выше я приводил абсолютные цифры [приговоров по антисоветским статьям], и соотношение между годами впечатляет. В 1957 году число дел «за слово» выросло в четыре раза по сравнению с 1956-м (такой же четырехкратный скачок был в 1937-м по сравнению с 1936-м). Это пугало ЦК: они ведь еще помнили, как совсем недавно тех, кто стоял у ручки мясорубки, могло затянуть внутрь. И руководство СССР попыталось выработать новый способ контроля общества — без массовых репрессий.

Это решение в 1959 году нашел Николай Романович Миронов, начальник управления КГБ по Ленинграду и области, ставший в том же году начальником Отдела административных органов ЦК КПСС. Его идея состояла в том, чтобы не сажать массово, а «профилактировать», то есть применять внесудебные методы воздействия: исключение из комсомола или вуза, срочный призыв в армию, увольнение с работы. Иногда ограничивались «беседами», понуждением подписать покаянное письмо.

При этом с 1960 по 1986 год на одного осужденного по политическим 70-й и 190-й статьям, с которыми мы можем сравнивать статьи 207.3 и 280.3 (статьи УК РФ о «фейках» о российской армии и повторной «дискредитации», повлекшей «опасные последствия»), приходилось около ста «профилактированных». В итоге за этот период по политическим статьям были репрессированы около 10 тысяч человек, а «профилактированных» было, соответственно, около миллиона. То есть сажали вроде как сравнительно мало, но «газонокосилка» профилактики проехалась по мозгам миллиона человек, которые в 1990-х [если бы этого не случилось] могли стать будущей элитой «новой демократической России».

Вернемся в наше время. Что мы увидим, если сравним сталинские практики с современными? Для категориального осуждения необходимо, чтобы человек состоял в каком-то списке, относился к какой-то категории. Например, имел отношение к организации, признанной экстремистской или террористической, находился в какой-то базе, на каком-то учете: например, в экстремистском реестре или в реестре «иноагентов». Наличие масштабных списков людей — ресурс для запуска массовых репрессий. И этот ресурс есть. Но пока что нет команды на массовые репрессии. И непонятно, на какой режим может быть настроен репрессивный механизм.

Сегодня человек, получающий административный штраф за «дискредитацию армии», оказывается, что называется, «подвешен за ребро», потому что при повторной «дискредитации армии» он уже получит уголовное наказание. То есть у нас такое сочетание административного и уголовного наказаний стало аналогом «профилактики», подкрепленной репрессиями (точно так же, как когда-то «дадинская» статья за неоднократное нарушение законодательства о митингах). Так получилось, что, может, и не желая этого, власть воспроизвела ситуацию 50-летней давности и современная структура репрессий у нас напоминает позднесоветскую, хрущевско-брежневско-андроповскую.

Добавим еще два обстоятельства. Во-первых, в СССР была смертная казнь, и ею, в случае чего, можно было угрожать. Сейчас ее формально нет, но есть политические убийства. Как системный фактор они существовали в России и в 2000-е годы. А по крайней мере со второй половины 2010-х существует система отравлений [оппонентов власти сотрудниками спецслужб]. Де-факто это не введенная официально смертная казнь. А внесудебные казни на Северном Кавказе — и в ходе так называемой «контртеррористической операции», как называли вторую чеченскую войну, и вплоть до настоящего времени — это отдельный разговор. Это уже скорее аналог массового террора, если считать по числу жертв по отношению к населению. 

Во-вторых, добавим такой фактор, как условия содержания в следственных изоляторах и местах заключения. С этими двумя добавочными составляющими мы получаем возвращение к репрессивным практикам брежневского времени, а если судить по числу возбужденных уголовных дел — ко времени хрущевскому. 

Что нам позволяет говорить об усилении репрессий? Запуск «спящих» статей Уголовного кодекса, как в случае [Владимира] Кара-Мурзы, например. Включение [в Уголовный кодекс] около года назад статей, который были бы слишком сильны даже для брежневского времени, — те самые статьи о «дискредитации» и «фейках» об армии. Даже для позднесоветского времени это был бы моветон: сроки, много большие стандартов брежневского времени. Чтобы [в то время] получить семь лет, надо было быть редактором «Хроники текущих событий», а не просто один раз высказавшимся человеком. 

Во многих случаях для «настройки» репрессивного механизма оказываются важны даже не прямые указания [судьям и прокурорам] из [условного] центра, а сама логика действий системы. Самой кровавой «массовой операцией» сталинского времени была так называемая кулацкая операция по оперативному приказу НКВД № 00447. Половину казненных в ходе Большого террора убили в рамках осуществления этого приказа. Исходно «оформить по первой категории», то есть расстрелять — это был их ведомственный сленг, — планировалось 79,5 тысячи человек по всему СССР. Однако регионы брали, что называется, «встречный план»: начальники управлений осознавали, что тех, кто будет впереди, повысят, а с отстающими мало ли что случится. Механизм советской кампании, соревнование между чиновниками в надежде избежать начальственного гнева привело к тому, что расстреляли в пять раз больше: около 400 тысяч человек. Вот в чем опасность такого рода кампаний. 

Сегодняшняя власть управляет при помощи сигналов, и репрессии — это тот самый сигнал, который они посылают обществу. Потому что террор в переводе на русский — это страх.

«Медуза»